Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Над Орел-городком парила бездонная птица снов…
Глава 5
Страдалец
Василько родился в маленькой деревушке, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом казак мог судить еще и по тому, что кашу всегда ел густо сдобренную маслом, щи – забеленные сметаной, а в праздники на столе всегда появлялась скоромная пища.
Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи
Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: «вихада, ксара, гуятун, них, них, бада…» Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.
– Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти…
Страшно тогда стало Васильке. Страшно и чудно: знает о нем нечесаная старуха с прозрачными, словно льдинки, глазами, что словно зверь нюхает воздух и лижет склизкие бревна, клянчит у него хлеба, а сулит накормить медом досыта. Василько посмотрел на икону Николы Чудотворца, перекрестился и пошел отпирать избу. Откинул деревянный засов, открыл дверь – на пороге не было никого, только воздух стал нехорошим, дурманящим, сладковатым, от которого начинала болеть голова и смежаться глаза…
Спустя неделю подохла корова. Затем занемог отец, слегла мать, а через лунную смену из живых в деревне остался только он – даже собаки с кошками умерли. До осени Василько промаялся один: родителей, братьев и сестер схоронил во дворе, а павшую скотину в хлеву забросал ветками и листьями. Кормился с огорода, ближе к осени стал ходить в поле, собирать зерна засеянной тятенькой пшеницы.
Глубокой осенью в мертвую деревню пришли нищие, заночевали, а поутру забрали Васильку с собой – бродяжить по Руси да просить милостыню… С нищими странничками Василько прошатался всю зиму, а по весне, когда сытные и хлебосольные праздники сменил Великий пост, бродяги продали его в холопы за две копейки…
Тут началась у Васильки другая жизнь, собачья, не человеческая. Был он вечно голоден и бит, денно и нощно гнул спину, да все без толку. Хозяйская рука от этого ласковее не становилась. Сколько раз, давясь по ночам слезами, он проклинал чертову старуху, которая забрала его семью и, словно в насмешку, сохранила жизнь, никчемную и никому не нужную…
В холопах Василько прожил не долго: когда исполнилось четырнадцать лет, он украл у хозяина рубль серебром, сапоги с кафтаном и подался к казакам, о которых много слышал, когда еще нищенствовал с подобравшими его бродягами.
На Дону-батюшке да на Волге-матушке, в бескрайнем Диком поле Василько обрел и долгожданную волю, и счастье, и новую казацкую долю…
* * *
Тягучий, терпкий запах доносился неведомо откуда, издалека, из детства. Василько видел себя пятилетним мальцом, бежавшим в одном исподнем за старшей сестрой, уходящей на закат в безбрежную степь.
«Аринушко, постой… Возьми ты меня с собою купальские травки собирать! – Он бежал по высокой траве, утопая с головой в дурманящих цветущих запахах пьяного лета. – Аринушко, Христом прошу, возьми, хочу видеть, как Иван Купала будет в травинки святою росой кропить!»
Сестра шла молча, на ходу скидывая с себя одежду, и, оглянувшись лишь однажды, прощально махнула рукой. Василько оступился, цепляясь ногой за вывороченную сусликами почву, скользнул вниз, проваливаясь по колено в звериную нору. Он упал, в кровь расшибая лицо о твердые сплетения корней многолетних трав…
Казак вздрогнул и протер ладонью губы. Кровь. Открыл глаза, осмотрелся. Чистая, прибранная изба, в углу еле теплится сальная свеча в медном шандале, из печи тянет полынным духом.
«Господи, где это я?»
Василько приподнялся: широкая лавка, застеленная покрывалом, сшитым из лисьих шкур, такое же лисье одеяло, под головой – подушечка из тафты, набитая куриным пером. Рядом, свернувшись калачиком, спит Акулина.
Василько откинул одеяло: «Нагая!» Скользнул рукой вниз живота, еще ниже, прямо к горячему девичьему лону: «Никак девку попортил… Али нет, до меня порченная была?» Присел, перекрестился: «Нехорошо… Не следует, не вызнав девку, на спину валить, чай не вдовица, а казак не на войне…»
Акулина открыла глаза и бросилась казаку на шею, жарко целуя его в губы. «Кровь! Кровь!»
– Во сне язык прикусил, – Василько махнул рукой, – хоть убей, не помню, как вышло…
– Хорошо вышло! – Акулина засмеялась и, обнимая казака своими сильными руками, укусила его за ухо.
– Ты что делаешь, дура! – Казак с силой оттолкнул девушку от себя, но, спохватившись, обнял, нежно прижимая к груди. – Дикарка! Такой во всей степи не сыскать!
Акулина посмотрела в глаза и прошептала:
– Ведаешь, что мое имя значит?
– Почем знать, разве я поп, чтобы в именах разумение иметь? – пожал плечами казак. – К чему оно нам? Акулина, и все тут. Девка ты ладная, сладкая…
– Акулина – значит орлиная. И нашел ты меня в Орле-городе. Знамение это…
Девушка замолчала, пытаясь припомнить что-то важное, но не смогла, забыла. Прильнула к казаку, шепча:
– Теперь мы поженимся, правда? Верной буду, везде пойду, как волчица за волком! И детей нарожаю ладных. Сильных, с тобою схожих…
Василько засмеялся:
– По дороге меня чуть было волк не сожрал. Казака с саблею! Отродясь такого зверя не видел, вытянул бы пудов на пять, а то и поболе! Был бы с волчихою, наверняка и Карего бы положили!
Акулина играла медным крестом на груди казака, бороздя ногтями по заросшему волосами телу.
– Так это Карий убил того волка?
– Кто же еще, – усмехнулся казак, – я, почитай, лет пятнадцать с войной знаюсь, всяких рубак повидал, но такого встречаю впервые. Ты и глазом не успеешь моргнуть, как он всадит нож в самое сердце, а потом своим басурманским ятаганом снесет голову с плеч.
Василько нежно тронул пальцем левый сосок Акулины, а затем провел ладонью по шее. Девушка вздрогнула и с ужасом отпрянула от казака:
– Нет, не надо! Не показывай на мне! – Она стала смахивать с себя казачьи меты, сдувая их красными, влажными губами.
– Не подумавши, – казак виновато пожал плечами, – извиняй…
– Ничего, такие меты снять нетрудно. –
