Я буду здесь, на солнце и в тени - Кристиан Крахт

Старый целитель сидел неподалеку от водопада Капичира с посохом знания в руках, выцветшим от многих лет трения, в то время как густой, сырой туман Чиперони, распространяя влажность, полз через высокогорье к береговой линии Шире, проливаясь здесь на землю мягким дождем. Как он любил прогуляться ранним утром вдоль берега реки, когда птицы выводили свои трели в верхушках пальм! Он давил пальцами ног прибрежный ил, как это делал еще ребенком, целую вечность назад.

И вот теперь он хотел отдохнуть, потому что видел Пришествие; его редкие седые волосы впитывали влагу Чиперони подобно шерсти, и он ждал людей с желтыми волосами. Он мог ждать неделю, месяц, два, без разницы. В своих сновидениях он видел, как швейцарская канонерка отправляла ко дну идущий под английским флагом военный корабль, а морские пехотинцы занимали гавань Сфинкса. Он смотрел в широко распахнутые глаза умирающих англичан, опускавшихся к лианам на дно большого озера, он слушал, как с хрустом разламывается на песчаной почве военный корабль, и он видел — потому что там, за сотню верст, не было дождя — он видел, как солнце за считанные секунды исчезает за горизонтом, и небо над озером внезапно превращается в миллион распустившихся соцветий гиацинта, нет, в расплавленное золото.

Внизу, в гавани Сфинкса, духовые исполняли гимн Швейцарии. На пристани стоял матрос в белой униформе и держал, направив вверх и дуя в нее, трубу и — так слышалось старому целителю — абсурдным образом то был один в один английский гимн. Величественный «дом-дом-ди-дом» звучал над примыкающей площадью, в лучах последнего вечернего света раненых пленных укладывали на носилки и перевязывали чистыми белыми бинтами. На маленьком таможенном пункте тушили огонь, но, в конце концов, он перекинулся на складские ангары. Умершие на суше англичане — всего двое — были наспех погребены на небольшом солдатском кладбище, и аскари[22] оставили деревянные ворота открытыми, как того требовала традиция, чтобы души могли выходить наружу. Порыв ветра кружил над озером, покрывая рябью поверхность воды, и запутывался в скрипучих пальмах, пока, наконец, все не погрузилось в темноту.

Швейцарские войска одерживали одну победу за другой. На юге и в Мозамбике они противостояли в позиционной войне бурам, на севере их влияние простиралось до границ Эфиопской империи. А там, где войны уже не было, они строили школы, университеты и больницы. В Восточной Африке прокладывались дороги и железнодорожные пути общей протяженностью в тысячи верст, прибывали рабочие и инженеры, ученые и солдаты, все больше и больше солдат. Их пришествие было мучением для одних и благодатью для других. Велась торговля с хиндустанцами, поселившимися вдоль побережья сотни лет тому назад, устанавливались новые границы и сносились церкви, организовывались экспедиции вниз по Замбези, вверх по Нилу и на восток до самого Конго, возводились укрепленные порты, останавливалось течение рек, гнали декадентских англичан, холерных немцев и вонючих миссионеров, печатали новые деньги и новые почтовые марки, одолевали чуму у крупного рогатого скота и истребляли муху цеце, разводили гигантские стада водяных буйволов на берегах озер, куда выпускали новые виды рыб, выкорчевывали дикие леса, а на их месте с маниакальной эффективностью выращивалось пропитание, так что еды для всех было более чем достаточно. И когда цивилизаторской сетью была охвачена вся Восточная Африка, когда в жилищах засиял свет электрических лампочек, а города на побережье освещали кораблям дорогу в порты, когда поезда стали доставлять урожай на юг и медицинское оборудование на север, когда, наконец, воцарилось доселе никем здесь не виданное равенство, швейцарцы начали строительство военных академий, чтобы делать из африканцев солдат и, в конце концов, выиграть справедливую войну, бушевавшую на родине. Все это видел старый целитель и, улыбаясь, лепил из береговой глины Шире шарики величиной со свой кулак, которые могли парить в воздухе, и с помощью песнопения, длившегося всего несколько мгновений в истории этого мира, а также своего посоха приближал пришествие нового человеческого рода.

Мой отец, он шел впереди, я не мог нагнать его, он все время пропадал за следующим изгибом Шире, тянувшейся сначала серебристо-коричневым потоком к далеким горам Мландже, а затем вытекавшей из огромного озера, давшего имя нам, людям — ньянджа.

VII

Открыв глаза, я увидел, что лежу на деревянной кровати в горной хижине, кто-то заботливо укрыл меня собачьими шкурами, а в печурке справа горит огонь. Маленький человечек с удивительной силой разламывал дрова на щепки, которые засовывал затем в печку, пока огонь там не заполыхал энергичным желтым пламенем. Он привязал мои запястья кожаным ремнем к кровати.

— Мы дали вам немного дифенгидрамина,[23] господин. Вы были так взволнованы. Меня зовут Уриель. Сейчас мы что-нибудь приготовим, в вашей поклаже было столько съестного, жаль только, не было сыра. Мы забрали это для нас обоих, посмотрите, вот варим тут. Какая темная у вас кожа. Вы африканец, не так ли? Великий господин, великий солдат. Мы никогда не боялись чернокожих людей. Они всегда были нашими друзьями. Я не прокаженный. Я живу в лесу, меня война не достанет, бог Марс меня не схватит. Прячусь, видите, господин, вон там, в лесу.

Превозмогая оцепенение, я попытался заговорить, но он подскочил к моей постели и приложил палец к моим губам.

— Вам нужно отдохнуть, африканец, — сказал он. — Машина войны утомила вас. Я никого не обижаю. Вы голодны? Сейчас будем есть.

— Уриель, почему ты… меня… привязал?

— Вы думаете, что это Уриель убил тех солдат в лесу? Это был другой, другой человек, его речь была соткана из облаков. Я спрятался. Он следил за солдатами. Я только взял свитер у одного из них, когда они были уже мертвы, а тот, третий, ускакал. Я не брал лошадей, как он. Я бы этого никогда не сделал. Это был другой, у него изо рта шел дым.

Уриель хлопотал у своей кастрюли. Он вымыл ее талой водой, бросил туда сухой ньямы, проса, подлил масла, стал помешивать деревянной ложкой и что-то при этом напевать. Мои вещмешки лежали перед печкой открытые. Оружия нигде не было видно.

— Где мой карабин?

— Я снова засунул его под стремя лошади. Уриелю не нужно оружие. И тот, другой человек, ему тоже не нужен. У него во рту дым.

— Кто тот, другой человек? Бражинский?

Дифенгидрамин лишил меня сил, но руки были завязаны не очень крепко, я мог двигать запястьем, пытаясь при этом отвлечь его внимание.

— Какой человек?

— Это был не такой темнокожий человек, как вы, господин. Сначала пришел он. Потом прискакали два солдата и остановились у моей хижины отдохнуть. Он заговорил с ними, не произнося в действительности ни слова. Я испугался, взял Библию и спрятался в лесу.

— Этих книг больше нет.

— Нет, есть, есть, я спас одну во времена, когда палили те огромные костры, на которых сжигали Библию. Как они полыхали в городах! Веселые огоньки плясали всюду, то здесь, то там. Этот человек знал, что они его преследуют, он ждал их. Но и они это знали. Dzulo.

— Что-что?

— Он здесь ждал их.

— Нет, потом. Что ты сказал потом?

— Dzulo.

— Ты говоришь на языке чичева.

— Да, господин, usiku dzulo, вчера ночью, — сказал он и улыбнулся. «Tikouneni Maria wa tschaulele tschadzadzae».

— Благословенна Ты, Благодатная Мария. — Это молитва из Библии.

— Да, конечно, оттуда. Она называется: «Радуйся, Мария, благодати полная!» Какой-то особенный блеск появился в его глазах, он взглянул наверх и не заметил, что я уже почти освободился от своих уз.

— Maria ojera amaji a mulungu mutipemferere ife tsopano ndi pa ntawi sosata, Amen. Пресвятая Дева Мария, моли Бога о нас грешных, ныне и присно и во веки веков, аминь.

— Аминь. Интересно. Но это вообще ничего не меняет.

Мне удалось, наконец, совсем освободиться, я спрыгнул с кровати и быстро и сильно ударил его кулаком в лицо. Уриель упал навзничь, задев при этом плечом свою печку и кастрюльку на ней, горячий суп выплеснулся на пол. Он попытался схватиться за висящий за ним плакат с ракетами и сорвал его со стены. Я бросился на него, он был удивительно сильным для своего роста, мы боролись с этим карликом в скользкой суповой жиже, мне удалось схватить кастрюлю, и я нанес ему удар по голове.

В хижине было тихо. Лежащий в углу ужасный Уриель начал тихо хрипеть и стонать, из его головы текла кровь. Сидя на полу, я, насколько это было возможно, почистил униформу. Пару секунд посидел с закрытыми глазами, а потом пошел, шатаясь, все еще под действием дифенгидрамина, на улицу и сначала растер себе лицо, а потом, сняв китель и шерстяную рубашку, обтерся по пояс ледяным снегом. Через пару часов должно было стемнеть. Я пошел, проваливаясь в снегу, к своему коню, взял «маннлихер», зарядил его, обуреваемый внезапным сильным желанием застрелить скулящего там, в хижине, карлика. Щелчок карабина, выстрел, птицы.