Мастерская чудес - Валери Тонг Куонг

На распродажах и в дешевых магазинах я быстро ощупывала вещь, проверяла, моего ли она размера, и покупала, не примеряя. Мне и в голову не приходило, идет она мне или нет, мой ли это стиль… Я избегала зеркал.

Жан показал мне десятки платьев, брюк, блузок, юбок, свитеров, курток, пальто, туфель, сапог. Скромных, роскошных, модных, винтажных. Я могла одеться как хиппи или как фотомодель. Выбрать любой бренд, не стесняясь в средствах. Я растерялась…

— Не торопитесь, Зельда. Свою идентичность не так-то легко восстановить. Внешний вид следует тщательно продумать. Сегодня вы решаете, в чем выйдете из больницы. Об остальном мы позаботимся позже. Но и сейчас я никуда не спешу. Спокойно прикидывайте, подбирайте то, что вам подходит.

Я указала на черное короткое платье, кофточку, плащ и туфли на высоченном каблуке. Медсестра у меня за спиной присвистнула.

— Восемь сантиметров! Подумать только! Я бы ни за что не стала ковылять на таких ходулях. Вот вам и идентичность! Вы, Зельда, наверное, в банке работали. Цифры, счета, переводы ничего вам не говорят? Вы из тех молодых да ранних в строгих пиджаках, на шпильках, которые зашибают миллионы, не вылезая из-за компьютера, да?

Она осеклась. Жан смотрел на нее с крайним негодованием.

— Отлично. — Он постарался меня подбодрить. — Завтра я вам принесу все это для примерки.

Он смущенно поцеловал меня в лоб, выключил планшет и удалился.

Между тем стемнело. Я дождалась, пока уйдут последние посетители. Затем вышла из палаты в коридор и попыталась ходить на цыпочках, удерживая равновесие. Мое сердце отчаянно билось, стоило кому-нибудь появиться вдалеке или внезапно хлопнуть дверью. Я боялась, что меня застигнут врасплох, уличат в обмане.

У меня плоскостопие из-за дешевой обуви без каблука. Как я втиснусь в узкие лодочки? Я сутулая, не привыкла ходить прямо. Спина и ноги будут отчаянно болеть. Но длительное мучительное преображение необходимо, неизбежно.

Я готова к нему.

Мистер Майк

Я уж все бумажки их подписал. Всех сестричек, белых птичек, расцеловал. В щечки-яблочки. Они для меня расстарались. Наготовили всякого добра: спальный мешок, новенький блестящий термос с крышкой из нержавейки, кипятильник, крекеров целый пакет, чистые портки и все такое.

Только в путь собрался — откуда ни возьмись этот перец. Встал в дверях, руки в брюки. Субчик лет пятидесяти. Не урод, не красавчик. Не качок, не хлюпик. Так, серединка на половинку. Лица не запомнишь. Сотни таких шмыгали мимо меня, когда я у подъезда сидел.

— Не помешал?

— Ну это как сказать.

— Позвольте представиться. Я из «Мастерской», мы помогаем людям с проблемами здоровья. Вам о нас соцработник говорила, так?

— Ах, да-да-да! Ну как же! Ты тоже завел байду про проблемы? Лучше оглохнуть, чем слушать вашу туфту.

— Не могу с вами согласиться. «Проблемы со здоровьем» — это просто термин такой. Формула для подачи заявлений, запросов, выписок, формуляров, требований. Обычно люди не обижаются, когда им делают скидки и оформляют пенсии. Забудем о проблемах. Поговорим о «Мастерской». Найдется у вас минутка?

— Мне, вообще-то, пора из палаты выметаться. Но если купишь мне литрусик пивасика, буду слушать тебя хоть неделю. Валяй!

Я просто так это брякнул, думал: отвяжется. А он просиял как начищенный медный таз, куртку мне подает, кивает:

— С удовольствием. Пойдем выпьем.

Чудеса, да и только!

Присмотрелся я к типчику получше. Сперва он со мной как родной. Добрый такой, сладенький. А как завалились в пивнушку, пошло-поехало: социальная адаптация, «Анонимные алкоголики», никаких правонарушений, бухло — смерть… Привычная чушь. Пустой треп. «Давай договоримся: ты будешь чистый, трезвый, тихий, мирный, а я тебя накормлю, поселю и к делу пристрою». Плавали, знаем. Но на первое время, пока брюхо не заживет, можно и так перекантоваться.

Крендель этот заказал мне вторую кружку. А сам тем временем приглядывается, принюхивается, что я за зверь такой, как ко мне подкатить. Я ни гу-гу, прикинулся ветошью. Вот он молчал-молчал, да и выдал:

— Не думайте, мсье Мишель, что я вам одолжение делаю.

— Мистер Майк меня зовут.

— Правда-правда, простите, меня соцработник предупреждала, а я не учел, запамятовал. Так вот, мистер Майк, я к вам обращаюсь потому, что вы нужны нам больше, чем мы вам.

— Чего ты мне лапшу на уши вешаешь? Разводишь, да? Я не вчера родился. Ты, брат, гонишь, завязывай.

С тех пор как я себя помню, никому и никогда я не был нужен. Только мамаше своей, чтоб пособие получать. Семь лет она пропадала и вдруг заявилась к бабуле и деду, где я жил себе, кучеряво так поживал. Не потому, что соскучилась, сука. Денежки ей подавай. Всем выходной испортила, мы толком и позавтракать не успели.

— Гляди, покойница с того света пожаловала, — сказал дед, как ее увидел.

И точно. Кожа синюшная, вся в прыщах. Немытые волосы висюльками. Бычок в гнилых зубах. Вперлась без приглашения, ни здрасте, ни до свидания. Плюхнулась на табурет и рыгнула.

— Я за сыном. Мать я Мишелю или нет? Вы мне ничего не сделаете, я в своем праве!

Дед ей:

— Что ж ты раньше о нем не вспомнила? Где ты была столько лет? От тебя ни слуху ни духу. Ни разу не прислала ему ни весточки, ни подарка. Мы, чай, не в лесу дремучем живем, не на Аляске. Не дикари, цивилизация кругом. Поезда, автобусы ходят. Могла бы хоть навестить. Позвонить. Телефон у нас есть.

Я видел эту курву впервые. Если она до двух месяцев меня тетешкала, так что, думаете, я запомнил рожу ее кривую? Вцепился в бабушкину руку намертво, как лобковая вошь бойцу в яйца. Зажмурился крепко-крепко. Думал, открою глаза, а пакости этой и нет — была, да сплыла. Твердил про себя: «Пока бабуля рядом, ничего со мной не случится, меня этой страшной тетке не отдадут!»

— Нечего меня поучать, на себя посмотри! Семь лет ребенка обирал, и все тебе мало. Ты ж безработный! Вот тебя государство и поило-кормило ради мальца. Мишель у меня — добытчик! Скажешь нет? А теперь все, накрылась ваша лавочка. У меня и работа есть, и жилье, забираю сына, и баста! — прошипела она деду в ответ.

И увезла меня в тот же день. Я-то верил, что ее прогонят с позором. Но бабушка мне сказала:

— Мишель, малыш мой дорогой, послушай. Выбора нет, закон на стороне этой негодяйки, она твоя мать, у нее все козыри на руках. Мы ничего-ничего не можем поделать, хотя любим тебя всей душой.

У них и вправду не было ни единой бумаги, дед с бабулей были неграмотные, потому и не знали, как оформить опеку, а попросить не решались. Даже в начальную школу меня соседка записывала из года в год, пока я не переехал, само собой.

Вот родительница и сцапала меня без проблем. Еще и командовала, как лучше вещи мои складывать. Я понимал, что старички и сами не рады, что им стыдно и жалко отдавать внука. Но злился на них от этого еще больше, презирал, ненавидел этих терпил и слюнтяев. Нарочно отвернулся, не поцеловал их на прощание. Каким же я был тупым и злым сопляком! Знать бы мне тогда, что мы с ними больше не свидимся…

Двух лет не прошло, как они померли. Сперва бабуля во сне от сердца. А вскоре и дед. Мать меня даже на похороны не пустила. Мол, незачем ребенку по кладбищам шляться, не детское это дело. А на самом деле сорок евро пожалела на поезд туда и обратно. Дважды ведь ездить бы пришлось. Утешала меня: «Они теперь далеко, не докричишься. Им все равно, был ты у них на могилке или нет».

Я так и не знаю, что за кошка между ними пробежала. Она их единственная дочь, а они ее терпеть не могли, и она родителей не жаловала. В доме у деда с бабулей не было ни единой ее фотки, ни куколки, ни платьица — ничего. И не говорили о ней никогда. Раз только я набрался храбрости и спросил у деда, почему они не ладят.

— Мы для нее недостаточно хороши, — отрезал он.

Так у нас, видно, в роду повелось. Меня она тоже никогда не любила. Я не подарок, конечно, но в целом неплохой парнишка был, получше многих других. Не грубил, никогда не болел, учился на отлично. Первым в классе был, ну или вторым на худой конец. Однако она меня ни разу не похвалила. Смотрела волком, как на своих хозяек (мать была приходящей домработницей). Кормила по утрам, штаны штопала, как-то заботилась, иначе бы ей пособие срезали. Гоняла меня и в хвост и в гриву: я и белье гладил, и картошку чистил, и обувь натирал до блеска. Следила, чтоб не филонил. Так уж привыкла. Талдычила: «Запомни: жизнь для всех — каторга, нет у нее любимчиков».

Спать загоняла засветло.

— И чтобы до утра я тебя не видела, а не то!

Только лягу — в дверь звонок. Мужики к ней всякие захаживали. Я никого из них не встречал ни разу. Только слышал скрип пружин, шепот, крики. Просыпаюсь, встаю, а мать дрыхнет на диване в зале. На полу пустые пивные бутылки, в пепельнице бычки. Лифчик валяется на виду, чулки брошены. Будишь ее, будишь: «Вставай, на работу пора!» А она только ругается и дерется.