Серебряный город мечты (СИ) - Рауэр Регина

— …slečna[3] Krainová, — он произносит на чешском.

Выговаривает старательно.

И в тоже время насмешливо.

— Да, — я подтверждаю.

Не отступаю, когда дон Диего подходит совсем близко, оставляет между нами не больше шага, рассматривает. И моргнуть хочется, закрыться, спрятаться от глаз, что прожигают насквозь, заглядывают в самую душу.

— Как вы думаете, почему «Семь огней»? — он спрашивает неожиданно спокойно, даже равнодушно.

И ошибиться от этого более жутко.

Пусть я и думала, слушая удивлённый шёпот и догадки, над названием весь вечер и уверена, что угадала правильно.

— Тэффи, — отвечать всё же приходится, делиться предположением, что даже мне кажется необычным, но… верным, — Надежда Александровна Лохвицкая. У неё есть стихотворение «Семь огней». Я зажгу свою свечу! Дрогнут тени подземелья, вспыхнут звенья ожерелья, — рады зыбкому лучу. И проснутся семь огней заколдованных камней!..

Первые строчки, склоняя голову, я выговариваю выразительно, слежу за реакцией дона Диего, что молчит, слушает внимательно, не отрывает взгляда.

Что сжигает.

Оставляет пепел.

Воспоминания о Тэффи, любви Дима к Серебряному веку и наших декламациях, которые приходится заглушать собственным голосом.

Нервным.

Даже на мой взгляд.

Но рассказывать я продолжаю…

…продолжаю я, мой черед.

И, заложив победный круг с вытянутым фантом по веранде, я заскакиваю на диван и показываю язык Диму.

Вытянуть стихи хотел он.

— Дамы и господа, — я раскланиваюсь во все стороны, получаю аплодисменты Дарийки и Андрея с Ником, — перед вами выступает лучший чтец современности! Тэффи. «Семь огней»…

Семь камней.

Не самое любимое у Тэффи, но я читаю вдохновенно, смотрю на Дима:

— … И бледнеет и горит, теша ум игрой запретной, обольстит двуцвет заветный, лживый сон — Александрит… Ты, двуцвет, играй! Играй! Всё познай — и грех, и рай!.. Меркнет…

— Север, сафир, а не изумруд потом! — Дим снисходительно хмыкает.

Получает по роже подушкой.

И отскочить от оскорбленного знатока Тэффи я не успеваю, оказываюсь перекинутой через плечо головой вниз.

Визжу.

А Дим хохочет, кружась и крепко удерживая:

— …васильком цветет Сафир, сказка фей, глазок павлиний, смех лазурный, ясный, синий, незабвенный, милый мир… Ты, Сафир, цвети! Цвети!..

… цвети сафир.

Изумруд и александрит.

Ещё рубин.

Топаз, аметист и, конечно, алмаз.

Семь камней в поэзии и семь камней в коллекции.

Я не могла ошибиться.

Вот только дон Диего молчит, даже когда я заканчиваю, слишком долго молчит, и тишина кабинета давит, стучит вместе с начавшимся дождём.

— Что ж… — он наконец заговаривает, отходит к панорамному окну, отворачивается, — я думаю, мы попробуем, Кармен. Девчонка не совсем бестолкова и тупа.

— А… — Кармен сказать не успевает.

Поднятая рука с блеснувшей печаткой её останавливает, заставляет замолчать и отданное тихим голосом распоряжение выполнить:

— Мальчишку проводи вниз, пусть сделает снимки.

— Хорошо, — Кармен кивает.

Уходит.

Уводит Марека, оставляя меня наедине с владельцем «Сорха-и-Веласко», что задумчиво разглядывает вечернюю Прагу.

Неприветливую в опустившихся промозглых сумерках.

— В Праге холодная весна, slečna Krainová. Дождливая, как у англичан… — дон Диего выговаривает с непонятной обидой, — и ещё более мрачная. Вы, правда, любите Прагу, slečna Krainová?

— Правда, — я подхожу к нему, чтобы встать рядом и начавшееся неправильно интервью сделать ещё более неправильным, — она восхитительна. Особенно, когда распускаются пионы и зацветают каштаны.

— И когда же это случается? — он интересует иронично.

— В мае, — я улыбаюсь невольно, делюсь своим, личным, — май самый прекрасный месяц в году. Ещё нет летней пыли, толп туристов и палящего солнца. Город дышит, пахнет весной до одури. Цветет. Жасмин, яблони, вишня. Хочется жить и, забравшись на Петршин, раскинуть руки и закричать «Прага, я люблю тебя!»…

— Вы кричали? — его вопрос звучит серьёзно.

Обескураживает.

И правду вызывает:

— Каждый год.

— Думаю, стоит попробовать, — дон Диего кивает, принимает ответ и к журнальному столику с разложенными украшениями подходит.

Указывает на рядом стоящее кресло.

— Время всё же быстротечно. Думаю, нам пора начать, только… выберете сначала то, что вам ближе всего, — он усаживается во второе кресло.

Закидывает ногу на ногу, ставит локоть на подлокотник, подпирает щеку и смотрит с любопытством, что вспыхивает подобно алмазам.

И на край своего кресла я опускаюсь, разглядываю показанные мне сокровища, переполняюсь восторгом, от которого перехватывает дыхание.

Мечется взгляд.

…кристально чистое брильянтовое колье в форме перьев с африканским турмалином Параиба, что не продается, принадлежит семье…

…бирманские рубины оттенка голубиной крови в парных браслетах…

…серьги с колумбийскими изумрудами, два идентичных по размеру и качеству камня, на поиски которых ушли года, десятилетия…

— Этот, — я указываю.

Не осмеливаюсь взять, лишь смотрю, как надевает перчатки и берет подвеску дон Диего, подносит к свету, отчего камень в переплетение золота начинает играть всеми оттенками.

Оранжевого.

Розового.

Красного.

— Это рубин? — я спрашиваю завороженно.

Не могу отвести взгляд.

Теряю слова, которых всё равно не хватает, которых нет ни в одном из известных мне языков, чтобы описать, передать всю красоту и великолепие этого камня.

— Нет, — дон Диего качает головой, произносит с благоговением, — это падпараджи, сапфир, что несет в своем название титул князя, цветок лотоса и восход солнца.

И сам он похож на цвет солнца на восходе.

Или закате.

— Он идеален, лучший из всего, что я видела…

— Из того, что мы с вами видели, да, — дон Диего поправляет, улыбается, грустно, кладет бережно подвеску на место, — но, говорят, slečna Krainová, эти редкие в наше время пять карат лишь жалкое подобие Великого Падпараджи. Камня, за который человек может убить, который может украсть сердце и ради которого можно безрассудно любить. Он был идеален…

Переливался всеми тремя цветами.

Имел больше семидесяти карат.

А после пропал.

— Канул в глубину веков, оставив за собой кровавый след… — он чуть склоняет голову, замолкает, и выражение лица у него становится задумчиво-мечтательным.

Что, впрочем, быстро исчезает, сменяется насмешливостью и готовностью услышать мои вопросы, которых много и на которые ответы я получаю.

Отвечаю на вопросы уже самого дона Диего.

Провожу самое необычное интервью в своей жизни, выдерживаю экзамен по азам геммологии и ювелирному делу, увлекаюсь игрой в словесный «пинг-понг», где каждый вопрос становится все более коварным и сложным, и возвращение Марека с Кармен не замечаю.

Заканчиваю только во втором часу ночи, и на крыльцо «Фальконе» выпархиваю выжатым счастливым лимоном.

— Марек, можно быть выжатым, но счастливым лимоном? — я смеюсь.

Запрокидываю голову и ладошку, ловя редкие капли утихшего дождя, подставляю.

Не жду особо ответа, но он отвечает, правда, не то:

— Знаешь, я сегодня сделал слишком поспешные выводы и на счёт тебя ошибся. Ты молодец.

Я киваю.

Соглашаюсь, поскольку ложной скромности и скромности вообще за мной и пани Власта, к своему огорчению, никогда не замечала.

— Ты тоже ничего, даже Аге понравился, — я признаю великодушно, не успеваю рассказать, что его записали в байроновские герои, поскольку дверь позади нас хлопает.

И бархатный голос Алехандро разносится по пустой улице.

Окликает меня.

— Кветослава, позвольте… — внук дона Диего облачается в кашемировое пальто на ходу, догоняет, запинается, спотыкаясь взглядом на Мареке, но продолжает решительно, — позвольте ещё раз принести свои извинения и сопроводить вас до дома. Уже поздний час…