Ничья - Татьяна Чекасина

Когда умытая Томка вернулась из ванной, то увидела мать совсем не такой. Не озабоченной с беспокойно расширенными, но иногда кокетливо подкрашенными глазами, словно бы ищущими. Лицо её подобрело, а глаза, хоть и не были подкрашены, казались большими. «Счастливая», – поражённо поняла Томасик. И это тоже было чем-то новеньким. Томка считала свою мать кем-то между вдовой и старой девой, верной давно ушедшему принцу.

Наутро Вера Алексеевна стала собираться, выбросив на диван из шкафа ворох одежды. Так она на работу никогда не одевалась. Перед зеркалом сидела необычно долго, лепя из густых, но местами седоватых волос замысловатую причёску. Томасик в нетерпении точила пилкой ногти.

– Ну, зачем ты так загнула вверх, делай проще, – не выдержала она.

И заметила отражённую в зеркале мать с плачуще изогнутыми губами и морщинистым низким лбом, над которым той никак не удавалось приладить туго закрутившийся завиток, и при словах дочери словно ожегшейся и снявшей руки с головы. Дочка бросила пилочку на диван, принесла сигареты. …На улице мать выглядела красивой. Причёска казалась не вычурной, а скромной, Вера Алексеевна больше не волновалась. Шла грациозно. Томка почувствовала себя рядом с ней длинной, нескладной.

НИИС, Научно-исследовательский институт строительства помещался в огромном бетонном кубе с широкими окнами. Приёмная здесь была ещё лучше той, в которой сидела Галка Мельникова. Но здесь секретарша явно не требовалась. Её функции выполняла какая-то немолодая тётка, внешне похожая на доярку (лицо простоватое и ненакрашенное). В деревне, где они с матерью летом снимали комнату, такой была их квартирная хозяйка. Может, её решили сменить на молодую красавицу, которой себя считала почти постоянно Томасик. И в этом мнении она была не одинока.

Кабинет Гуменникова, обставленный тяжёлой шикарной мебелью, подходил директору этого НИИСа, вышедшему к ним навстречу из-за стола. Директор оказался седоватым, но спортивным и с таким интеллигентным нервным лицом, что, если бы увидела его где-нибудь в другом месте, то подумала бы: артист! Или режиссёр. Вот кстати, те профессии, которые интересовали Томасика. Долгое время она считала себя не проявившейся пока великой актрисой.

– Верочка! Очень-очень рад! – Он и в самом деле был рад. – А это, значит, Томасик?

Он приобнял и поцеловал мать в щёку, и, развернувшись к Томке, точно также приобнял и поцеловал её. Движения его были выверенными, теплоты особой не было, вроде. Но Томка почувствовала. Как же она почувствовала и силу, и теплоту! Одеколон тоже был хорош, а куревом от него не пахло. Да, это был мужчина её мечты! В далёком будущем она хотела бы иметь такого мужа.

– Ох, прости, Илья, что мы явились к тебе, у тебя и без нас дел полно…

Секретарша по звонку внесла чайник, чашки, и они уселись втроём вокруг журнального столика. Всё в этом мужчине было благородно: как помешивал ложечкой в чашке, как отпил глоток… Томка любила хорошие манеры. Некоторые, взятые ею из иностранных фильмов, отрепетировала перед зеркалом.

– Конфеты тоже не ешь? Сахар не употребляешь? – глаза Гуменникова светились радостью, в ответ она могла только улыбаться и соглашаться со всем. – Фигуру, значит, бережёшь?

– Да, фигуре у нас много внимания уделяется, одежде и так далее, а вот математике и физике намного меньше, – сказала Вера Алексеевна. Но сказала она это не очень занудно, рассмеялась молодым смехом.

За окном, будто кивая им троим, покачивал бедной верхушкой тополь, уже расцветший широкими, тёмно-зелёными взрослыми листьями. После этого утра Вера Алексеевна выбросила сигареты в мусоропровод и часто заводила на проигрывателе вокализ Рахманинова.

…В коридорах НИИСа, казавшихся в первые дни таинственными, встретившись с Гуменниковым, Томка замирала, словно ученица перед любимым учителем. Вскоре заметила: и он любит встречаться с ней. Спрашивает, как она осваивается, привыкает… На все вопросы она поперёк себе отвечала: хорошо. Не могла иначе ответить такому человеку, каким стал для неё Гуменников. Обожание, разлитое в воздухе аурой, окружало этого человека. Он учтиво раскланивался не только с научными сотрудниками, но даже и с лаборантками, машинистками, уборщицами. Он помнил всех по именам и отчествам, расспрашивал о личном, будто был всем отцом, который призван заботится о своей семье. Из разговоров Томка узнала, что многие просто влюблены в директора. Дома она рассказывала о Гуменникове с восхищением, передавала ходившие по институту легенды о его «чудовищной» культуре. Томка заметила: матери нравились эти разговоры, и даже, кажется, огорчалась она, если Томка ничего не рассказывала ей про Гуменникова. Томка старалась. Даже стала понемногу выдумывать. Мать вскоре заметила и рассердилась. Смущённая, уличённая во лжи Томасик замкнулась в униженном молчании. И тогда Вера Алексеевна, внезапно подобрев, рассмеялась:

– Фантазёрка. Я сама об Илье Ильиче немало нафантазировала, – она осеклась, замолчав.

Томка насторожилась, ожидая какого-нибудь откровенного рассказа, но Вера Алексеевна сухо сообщила:

– Мы учились вместе…

Томасик раздосадованно хлопала ресницами.

– Ах ты, красавица моя, – ласково обняла её мать, вглядываясь в лицо дочери, будто ища в нём что-то ускользающее, точно призрак.То, что, очаровавшись Гуменниковым, она попала тут в лабораторию вибраций, как какой-то кур, Томка поняла не сразу. Когда поняла, то даже хотела уволиться, причём, не сказав об этом матери. Но встретила снова в коридоре этого человека… Просто магнит. Была и ещё причина, о которой она не могла никому рассказать, кроме подружки Галки Мельниковой. Правда, ещё Томке нравилось тут бездельничать, красуясь в новой одежде, на которую была потрачена вся первая зарплата. Мать всё-таки неплохо зарабатывала, особенно репетиторством. Немного надоедали эти ученики, несмотря на то, что Вера Алексеевна их даже в комнату не пускала: на кухне долбили проклятые алгоритмы. А ещё помогал ОН. Так мать называла её таинственного папашу. Томка его никогда не видела и видеть не хочет! Но ОН помогает, то есть денег даёт, присылая с главпочтамта переводы. Вера Алексеевна до такой степени законспирировала своего любовника (мужем он ей не был), что дочери дала отчество своего давно умершего «прекрасного папы» Алексея Андреевича. Так что, обе они, будто сёстры, – Алексеевны. Хотя Томка подозревает, что она, конечно, не Алексеевна.

Они пришли в подвал, и там Сажинский передал Томку Пахомову, который давно одобрил её желание называть его просто Эдюней. Был он не молод по понятиям Томасика, то есть ему сильно перевалило за тридцать.

– Пошли! – прокричал он и схватил её за руку, потащив в демонстрационный зал.

Работала дробилка, стоял неимоверный грохот. В этом мрачном подвале без окон по всем стенам мигали дисплеи телевизионных экранов. Посредине под тусклым светом грохотало, лязгало и скрежетало громадное серое сооружение. Пахло дроблёным горячим камнем. Повсюду на неровном цементном полу валялись куски камня, большие и маленькие. В подвале висела прочной пеленой серая пыль. Эдюня и ещё двое сотрудников что-то кричали друг другу, сблизив лица у экрана осциллографа, тыча пальцами в какие-то длинные, похожие на свитки, бумаги, исчерченные знаками. Томка стояла в грохоте, брошенная и озябшая от подвальной сырости и тоже глядела в экран. Там неслась, истаивая и снова появляясь, кривая, похожая на зелёную молнию. Вдруг дробилку выключили, и стало оглушительно тихо. Голоса зазвучали неестественно громко. У Эдюни в руках появился новый свиток миллиметровки.

– Пошли в лабораторию, я тебе докажу, – говорил он, направляясь по камням к двери.

За ним двинулись его коллеги, а Томка, всё ещё оглушённая, смотрела по сторонам, и резкая тоскливость охватила её, будто потерявшуюся на вокзале девочку. Запинаясь лаковыми каблуками о камни, она пробралась к двери в подвальный коридор. Ей хотелось крикнуть: «Постойте, вы забыли обо мне!» Шедшие впереди так бурно разговаривали, словно через минуту должны были расстаться на всю жизнь… Они поднялись по крутой лестнице и вышли через люк, огороженный железными бортами, на первый этаж.

Люки зияли повсюду. Вначале Томка побаивалась их, но потом перестала бояться начисто. Даже забывала о них, когда спускалась на опытный завод в лабораторию, где Ничков с двумя лаборантами проводил испытания гипсобетонных панелей. Она и сейчас хотела шмыгнуть в дверь, ведущую на опытный, но побоялась подвести Эдюню и послушно последовала за ним наверх в лабораторию вибраций.

Все, кто шёл впереди, зашли в одну из комнат. Там была классная доска, парты, и можно было сидеть, как в школе, наблюдая за теми, кто стоит у доски. На сей раз у доски был Эдюня. Его коллеги сели за ближайшие столы, а Томасик – за последний. Это ей напомнило последнюю парту в школе, где она обычно и сидела. Пахомов быстро стал писать на доске мелом значки и цифры. Он сильно ударял по доске, мел крошился и пачкал ему пиджак. Губы Эдюни шевелились, он что-то бормотал про себя, отклоняясь от доски, страстно выкрикивал… термины. Непонятные Томке. Один из этих мэнээсов, так называли в институте младших научных сотрудников, сначала сидел с безразличным видом, но постепенно стал волноваться всё больше, подошёл к доске, тоже взял мел и стал поверху написанных Пахомовым цифр писать свои, стирать поспешно рукой и тоже писать. Эдюня стоял довольный: