Ничья - Татьяна Чекасина

Все, кто шёл впереди, зашли в одну из комнат. Там была классная доска, парты, и можно было сидеть, как в школе, наблюдая за теми, кто стоит у доски. На сей раз у доски был Эдюня. Его коллеги сели за ближайшие столы, а Томасик – за последний. Это ей напомнило последнюю парту в школе, где она обычно и сидела. Пахомов быстро стал писать на доске мелом значки и цифры. Он сильно ударял по доске, мел крошился и пачкал ему пиджак. Губы Эдюни шевелились, он что-то бормотал про себя, отклоняясь от доски, страстно выкрикивал… термины. Непонятные Томке. Один из этих мэнээсов, так называли в институте младших научных сотрудников, сначала сидел с безразличным видом, но постепенно стал волноваться всё больше, подошёл к доске, тоже взял мел и стал поверху написанных Пахомовым цифр писать свои, стирать поспешно рукой и тоже писать. Эдюня стоял довольный:

– Вот видишь, убедил!

Другой учёный, не слишком молодой, но тоже «младший», поднялся и потрепал Пахомова по плечу. Тот улыбнулся, облизывая сухие губы. Томка переводила взгляд с одного на другого, и был миг, когда ей захотелось понять, что же такое кроется за этими значками и формулами. Такими несовместимыми казались ей эти «страсти» и скучные слова: «математика», «физика»… Она переводила взгляд с одного лица на другое. Вдруг Эдюня заметил её, очнулся, не понимая, откуда она здесь, подсел и шепнул ликующе:

– Пошли сегодня в филармонию! Там хоралы, матушка, хоралы!

Томка не ожидала, отодвинулась, опасливо поглядев на его выпачканные мелом руки. Эдюня заметил взгляд, рассмеялся, вскочил и вновь понёсся к доске, где двое других младших научных сотрудников продолжили обсуждение.Кое-как закончился этот с точки зрения Томки никуда не годный, пустой день. Вечером, засыпая, она стала воображать, как у доски собрались опять эти молодые учёные: бородатые, странные, будто слепые, но одновременно, будто слишком зрячие. И тут встаёт Томасик, протягивает руку с мелком к доске и пишет на ней что-то для себя непонятное своей изумительной рукой с изящным маникюром. Все эти физики просто деревенеют, ведь им в головы не приходил такой простой и гениальный ответ. «Но я же такая бездарная! – жалобно воскликнул в её голове какой-то ненужный голосок, и сразу захотелось заплакать. – У меня нет профессии…» Ту профессию, которая у неё всё-таки имелась, можно было назвать профессией с большой натяжкой. А желание заплакать, стало её частенько теперь посещать, особенно по вечерам, когда усталая мать уже спала, а Томка не могла заснуть в своём отгороженном от общей комнаты уголке.

…На работе продолжалось «обучение». Не будь она для всех «чуть ли не племянницей» самого директора, вряд ли стали бы её дальше держать и платить за безделье деньги. Но держали. И зарплату она получала. И никто не напоминал, никто не укорял. Но в этот день случилось столкновение, при котором Томка себя ощутила, как обычно, победительницей, не зная, правда, что произойдёт дальше в этот нелёгкий и даже, в какой-то степени поворотный для неё день. С утра она опять безуспешно пыталась скопировать чертёж камнедробилки, но, несмотря на вчерашнее знакомство с этим жутким агрегатом, успехи были нулевые, то есть, их не было. Ближе к обеду влетел Пахомов, перепачканный мелом и полный эмоций. Даже спина корейца Коли, обычно невозмутимого, вздрогнула от его заряда:

– Ну, старик, кипишь ты! Варишься!

– Фу, это что, – Эдюня тут же стал с большим пылом рассказывать про установленную в каком-то карьере на обогатительной фабрике дробилку, которая работает с ужасными вибрациями: подойти невозможно. Рамы трясутся, стёкла звенят. – Ужас! – громко воскликнул Эдюня, будто рядом продолжала работать подобная той камнедробилка.

Сажинский сочувственно кивнул головой. Томка уже знала: работа сотрудников лаборатории состоит в том, чтобы находить методы устранения вибраций, возникающих при работе всяких тяжёлых механизмов. Эта борьба с вибрацией – главное в их жизни. По поводу вибраций, как это уже не раз было видно на примере мэнээса Эдюни, бушуют страсти, кипят споры, крошится мел…

– Ну и что? И всю жизнь вот так и будете заниматься этими вибрациями, – нарушила гармонию их общения Томасик, любуясь на себя в зеркальце.

Все трое уставились на неё, даже кореец повернулся к ней своим бесстрастным лицом. Эдюня озвучил их общее порицание:

– Стыдно, Томасик! Стыдно! На фабриках люди работают, сотни, тысячи людей! А под ними и вокруг всё трясётся, как у нас в подвале. Но мы что, прибежали, да выскочили, а рабочим надо смену отбарабанить в таком аду! Они стареют раньше времени, становятся инвалидами в молодом возрасте, умирают в два раза раньше! А, знаешь, возьму-ка я тебя как-нибудь в командировку на какой-нибудь обогатительный комбинат!

В ответ Томасик лишь слегка улыбнулась с видом всё понимающей царицы Тамары; догадывается, зачем может взять в командировку этот младший сотрудник младшую лаборантку.

– Нет, правда, – растерянно встретил её взгляд Пахомов, но тут же и забыл о ней.

Да и ей стало не до них: позвонила Галка. «Томасик, не звонишь, не сообщаешь. А у меня событие. Генка мне сделал предложение. Замуж выхожу!»

– Ой, падаю со стула, падаю, – прощебетала Томка, и острая зависть густой краской залила её гладкую шею.

Генка был вовсе не Генка, а Геннадий Анатольевич, заведующий лабораторией (завлаб) в том институте, где работала секретаршей Галка. Ей удалось за какие-то два месяца провернуть колоссальное дело. И вот результат. «Эталон» мужчины, высокий брюнет при очень приличной должности (не мэнээс, а старший научный сотрудник) собрался развестись с женой, оставить сынишку и жениться вновь, да на ком, на Галке! Галка в сравнении с Томкой – ничто, пустое место. Когда они рядом, то никто никогда и не смотрит на Галку. Все не отводят взоров от удивительной красоты Томасика! И вот тебе результат! Таким быстрым результатам может позавидовать любой Эдюня Пахомов, желающий освободить от вредных вибраций всю горнорудную промышленность огромной страны!

– Когда свадьба? – спросила Томка, как в тумане.

«Ещё не решили, – лениво откликнулась Галка голосом «пожившей» женщины. – Ну а как у тебя?..»

– Что «как»? – вдруг рассердилась Томка. Она ведь уже рассказала Галке о том, о чём не рассказывала матери… Глухое раздражение поднялось в ней, закипело: – Не всем же надо так мало времени, чтобы понять, чтобы осознать, мы ещё не осознали… – Рассматривая ногти на левой руке, а правой придерживая телефонную трубку, она встретилась глазами с Сажинским. Ей показалось: он понял, он всё знает. Знает, хотя ему она, конечно, как и матери, ничего не рассказывала! А, может, и весь НИИС уже знает? – Потом поговорим, – закруглилась она с Галкой, взгляд быстро скользнул по начатому, но так и незаконченному чертежу, остановился на уже сегодня ляпнутом чёрном пятне…

Томка отвернулась от чертежа, встала, и вместо того, чтобы подойти к окну, выскользнула за дверь… Она шла мимо дверей, мимо комнат, где, наверное, спорили, что-то объясняя друг другу. Доказывали, чертили или сидели, уткнувшись в книги, словно беспрестанно ища ответы на вопросы. Томасику не было дела до этих вопросов, ответы она тоже не хотела искать. И чувствовала себя чужой всему этому громадному НИИ и его труженикам, зачем-то так увлечённым какими-то дробилками и стеновыми панелями…

Стеновые панели. Это – у Ничкова. Она шла коридорами, спускалась лестницами… Она была на пределе, была готова заплакать, но, приблизившись к опытному заводу, успокоилась, чтобы войти с нормальным бодрым лицом. Вход был через калитку в воротах. Эти ворота открывались, когда панелевоз доставлял в отгороженный отсек очередную панель. Да, конечно, все знали… Хотя она соблюдала конспирацию. Она скоро научилась добираться сюда коротким путём – через люки. Но, конечно, все знали, что она приходит сюда почти ежедневно, точно по обязанности. Одна надежда: не догадались пока, зачем, и думают, как Сажинский, который как-то сказал, мол, мы понимаем, в лаборатории стеновых панелей работа более наглядная, нагрузки навешивают, потом смотрят, есть ли трещина… А у нас, мол, лишь степень вибраций, и это непонятно. Если желаешь перейти в другую лабораторию, то мы подумаем, как это сделать… «Хорошо, но я пока не приняла решение», – ответила она. На самом деле, она и не думала переходить в лабораторию к Ничкову. Но и сегодня, как в другие дни, обогнула со двора опытный завод, толкнула калитку. В лицо потянуло свежим цементом.

Недалеко от входа зиял пастью открытый люк, ведущий в подвал. У стола, заваленного проводами и заставленного приборами, стояла местная лаборантка в тёмной косынке до глаз и в тёмном грязном халате и сцепляла провода датчиков. Другой лаборант, Женька, ляпал на стеновую панель замазку: латал трещины. Ещё один блок со следами мазни был выдвинут на середину опытного зала.