Ничья - Татьяна Чекасина

– У нас новенькая, – сказал он и со своим жутким почерком двинулся к Томке, а не к Маргарите Савельевне, затаившейся в наблюдении.

Томка улыбнулась празднично, как улыбалась всем: и знакомым, и незнакомым людям. Она заглянула в глаза Ничкову своими с крепко накрашенными ресницами смеющимися очами, большими, играющими, похожими на выдуманные художниками очи мадонн. Только в Томкиных глазах не было ни скорби, ни грусти, а удаль, радость и удивление.

– Томасик! – отрекомендовалась привычно, как называлась всегда, если рассчитывала на хорошие добрые и весёлые отношения.

Например, с этими двумя машинистками она не собиралась дружить, а потому назвалась им сразу Тамарой. Впрочем, Маргарите Савельевне её так представил Гуменников. Ничков оторопел полностью, а для неё это был вполне ожидаемый эффект.

– Паша, – сказал он, краснея с каждой секундой всё сильней, но при этом улыбаясь слегка актёрской улыбкой. Она поняла: ему стыдно, что он так назвал себя, это вышло у него случайно.

Его улыбка потом стала ей всюду грезиться, эти зубы мелкие, – ровненькие перламутровые пуговицы. Он выбежал, согнувшись, боком. Томка принялась перепечатывать статью. Из глупой гордости мучилась над ней, не спрашивая совета и помощи старшей машинистки, у которой всегда было много работы. Кое-как допечатала, уже заранее сознавая: отдать стыдно. Она даже не поглядела: ошибок, наверное, тьма! Но оказалось хуже. Она перепутала клавиши, пытаясь печатать «слепым методом». Вместо «а» нажимала «п», а вместо «о» – «р» и так далее. То есть, печатала в буквальном смысле, как слепая. На этот раз Ничков не смущался, не краснел, а улыбку погасил, как только увидел отпечатанную статью. Томка смотрела на него, ожидая страшного, непоправимого. Но он сложил ровно листы, постукав их стопку ребром о стол:

– Спасибо. – И всё. Улыбнулся натянуто и загадочно.

Как только он вышел, Томасик выскочила. Ничков был в конце коридора, свет из открытой двери мелькнул, осветив его худую, немного сутулую фигуру. Томка шла, пританцовывая, заложив руки в карманы коротенькой юбочки, шла, не зная зачем, с бьющимся толчками сердцем. В комнате он был один, бумаги бросил небрежно на стол.

– Можно? – спросила она.

Кивнул, а сам сел за стол, облокотившись на руку. Аккуратно причёсанная голова, в лице что-то неуловимое. Томка села в кресло.

– Дайте, я посмотрю, – потянулась к рукописи.

– К чему?.. – махнул рукой Ничков.

Будто придумав что-то, он поднялся из-за стола, обошёл его и сел на ручку кресла, в котором сидела его растерянная гостья. Неожиданно наклонясь, обхватил руками её голову, отвернул назад и поцеловал в губы. И тут же вернулся обратно за стол, словно за ним спрятался. Лицо его было бледным от волнения, таким, что хотелось смотреть на него, не отрываясь. И Томка смотрела ошарашенно со звоном в обоих ушах… Но услышала:

– Не беспокойся. Я ничего не скажу Маргарите Савельевне, а просто подсуну ей оригинал, будто другая статья.

Она поднялась из кресла, стесняясь своих практически голых в тонком капроне ног. Пошла, как заколдованная, добрела до дверей комнаты, показавшейся бесконечно длинной, и, прежде чем уйти, оглянулась: Ничков не смотрел в её сторону, склонился над столом: голова с удивительно нетронутой причёской… Колдовство оказалось, к сожалению, долгоиграющим. Она стала «бегать» за этим мужчиной. Большего позора она не могла представить… Другое дело, когда – за ней: это нормально. Бывало за один вечер трое «кавалеров» наведывались один за другим. Мать откроет: «Томасик, к тебе». Она – с дивана: «Скажи, что я очень занята». Второй на порог, третий… Для всех она занята. Она стала полностью незанятой для Ничкова. При других встречах он вёл себя так, словно ей всё приснилось: перепутанные буквы, первый в её жизни поцелуй взрослого мужчины…

Этот поцелуй она неоднократно вспоминала, и поражалась им всё больше… Это было жуткое по своему бесстыдству (так она решила) действо, думая о котором она чувствовала себя рабой этого мужчины, так виртуозно умевшего целоваться. Произошло её полнейшее подчинение. Состояние для неё новое и… ужасное (так подумала, не слишком в этом ошибаясь). Представить, что он бы не скрылся за столом, а остался бы рядом с ней! И что могло бы тогда произойти среди рабочего дня?! И фактически без участия её воли, а лишь по воле этого человека! Она попала в западню. Если бы раньше ей кто-нибудь сказал, что она станет такой болезненно покорной, рассмеялась бы в лицо: фу, какое унижение! Никогда, ни за что!Впервые сделала вывод: воля у человека в голове, а не в теле, и тело это вовсе не сотрудник головы, а совсем наоборот. Иногда понимала: головы у неё нет, только тело с его требовательностью. Надо же, желание… Это ужасное желание напугало куда больше, чем подозрение во фригидности, которой, судя по этому желанию, не было. Сколько раз за это время она ругала себя, стараясь, чтобы не услышала мать, как она не спит, как она шепчет: «Не пойду завтра на опытный завод! В лабораторию тоже не пойду!» Но наставал день… И сначала проверяла, есть Ничков в лаборатории или нет. На дверях была табличка: «Лаборатория стеновых панелей». Дверь открыта, трое сотрудников на местах, а зав. лабораторией нет. «Он на испытаниях». И она идёт на испытания. Там испытывается она, Томасик, выдержит ещё или нет? Ну, и самый финал: поездка в колхоз, на картошку…

До деревни ехали электричкой, а от станции шли полем. Над густым, жёлтым от листвы лесом светился голубой кусок неба, а дальше, над полями висели бесформенные тучи, готовые послать на землю холодный осенний дождь, а, может, и ранний снег. В поезде вокруг Томки люди говорили о резких переменах в погоде и ожидали осадков, как стихийного бедствия. Далеко не все поехали в колхоз. Не было ни Сажинского, ни Коли, ни Эдюни, Томка, было, подумала, что она одна от всей лаборатории вибраций (не сразу заметила корейскую жену Нину, идущую впереди в страшенной стёганке). Попкову увидела, крепко ступающую на толстых крестьянских ногах. Впереди всех шёл Гуменников, будто полководец этого странного войска.

Выглянуло солнце, осветило унылое поле с погнутой, прибитой дождями к земле вялой ботвой, картофелекопалку и возле неё кузовок. Сиротливо ходили в бороздах вороны и тут же взлетали при треске колёсного трактора. Ноги проваливались в землю, вязли в ней, выволакивались облепленные со всех сторон комьями чёрной гущи. «Войско» остановилось. Гуменников направился к картофелекопалке. Обратно вернулся с мужичком-бригадиром. Начался рабочий процесс. Научные сотрудники принялись за несвойственный им труд. Томасик нескладно выбирала картошку из земли, кидая в ведро. Перчатки быстро стали чёрными (хорошо – старые). Спина устала. Разогнулась и увидела, что к ней идёт Ничков. В охотничьих сапогах, плечи выпирают из тесной курточки. Они оба, как по команде, пошли в одну сторону, туда, где была полянка, костёр.

Кое-кто уже наработался и жарил колбасу, надетую на прутики. Подтянулись остальные. Какой-то парнишка из соседней лаборатории нацелился фотоаппаратом. Потом у Томки эта фотография вызывала неизменную боль. Смеющийся Гуменников с шампуром в руке, как дирижёр, взмахнувший палочкой. Костёр дымил, пахло от него гарью, печёной картошкой. Было, в общем, хорошо под низким осенним небом среди убранных чёрных полей. В электричке на обратном пути принявшие спиртного «помощники колхоза» пели песни громкими голосами. За окнами неслись темнеющие, залитые синим светом леса, а на западе прорезался сквозь тучи, точно прожёг их, красный костерок заката.

Томка не сводила глаз с тамбурной двери. За ней скрылся Ничков. Может, прошёл в другой вагон, а, может, он стоял одиноко в тамбуре? Томке всё резче представлялось последнее и, поднятая этим подсказанным точно со стороны видением, она пошла мимо скамеек, ничего не сказав попутчицам, заведённая внутренне на сильный и неотвратимый поступок. Она отодвинула дверь, и та покатилась на роликах в сторону, также ровно поехала назад за Томкиной спиной. Ещё не сознавая вполне, что может произойти, поняла: не дверь закрылась за спиной, а нечто роковое отрезало её навсегда от прежней детской сумеречной жизни, подтолкнув навстречу взрослости.

Ничков стоял одиноко, заложив руки в карманы курточки, дрожащий и одновременно напряжённый в ожидании. Томка попыталась изобразить удивление, сделала вид, что уходит, но он протянул к ней руки с отчаянным лицом, и она, не зная, как такое случилось, обхватила крепко его шею и нашла его губы своими губами. Может, кто-то входил в тамбур, но она ничего не видела, кроме лица Ничкова, ничего не чувствовала, кроме его горячего, таинственного тела. Из поезда выпрыгнули первыми и пронеслись по вокзалу, по привокзальной площади, вскочив в такси, где снова схватили друг друга, будто боялись, что может у каждого из них отобрать другого какое-то злое нечто, какая-то сила, и хотелось им быть этой силы сильней.