Эстер Уотерс - Джордж Мур

— Я принял скачку, как было велено. Рыжий был почти на корпус впереди меня, и лошадь у него прет. Старик стоял у трехчетвертовой отметки, и Рыжий туда легко довел, но потом они поехали дальше к мельнице — так было велено, — и тут уж Демон выиграл на полкорпуса. Хотя вообще-то Рыжий мог объехать его.

— Объехать! — воскликнул Демон. — Да когда мы были в четверти мили от финиша, я уже наддал, он даже опомниться не успел, а кончил я броском на последних пятидесяти ярдах в полкорпусе от него. Рыжий ездит ничуть не лучше всякого любителя.

— Видали! — сказал мистер Надувало. — Оплеуху от судомойки он еще готов стерпеть, а вот попробуйте сказать, что любитель мог обставить его на финише! А если бы это был сам Жестянщик, что тогда, а, Демон?

— Известно, — сказал мистер Леопольд, — что Осенний Лист может сделать милю. Верно, разница в весах у них была порядочная. К тому же, по-моему, прикидка была на три четверти мили. Зачем лошадей на милю трепать?

— А я так полагаю, — заметил мистер Надувало, — что лошади испытывались с разницей в один стоун, и если Серебряное Копыто мог побить Осенний Лист с этим весом, у него большие шансы на скачках в Гудвуде.

И, опершись локтями о стол, держа большие куски сыра на кончиках ножей, жокеи и вся мужская прислуга внимательно слушали, как мистер Леопольд и мистер Надувало обсуждали шансы конюшни Вудвью выиграть Кубок Главного распорядителя с помощью Серебряного Копыта.

— Но он все равно будет продолжать прикидывать лошадей, — сказал мистер Надувало. — А какой от этого толк, спрашивается, зачем их прикидывать, когда они и наполовину не готовы к скачкам, да еще когда за каждым холмом сидит какой-нибудь соглядатай? Уже до того доходит, что нельзя расчесать лошади гриву, чтобы это не появилось на следующий день во всех газетах. Будь моя воля, я бы этим господам показал…

Мистер Надувало одним глотком прикончил свое пиво и с таким грохотом опустил кружку на стол, словно хотел пригвоздить ею ненавистных соглядатаев. Наступило довольно продолжительное молчание, которое нарушил мистер Леопольд.

— Пойдем ко мне в буфетную, выкурим трубочку. Скоро должен спуститься мистер Артур. Может, он скажет нам, в каком весе ехал сегодня утром.

— Старая лиса, — сказал мистер Надувало, поднимаясь из-за стола и вытирая бритые губы тыльной стороной руки. — Вы хотите, чтобы мы поверили, будто вам ничего не известно? Хотите, чтобы мы поверили, будто Старик не рассказал вам все с самого утра, когда вы подавали ему воду?

Но мистер Леопольд только негромко хмыкнул с крайне загадочным и коварным видом и повел мистера Надувало к себе в буфетную. Эстер в каком-то странном душевном смятении смотрела им вслед.

В ее представлении скачки были местом соблазна, где мужчины приходили к гибельному концу, а игра на скачках — греховным занятием. В этом же доме никто, казалось, не мог думать ни о чем другом. Нет, этот дом — не для доброй христианки.

— Давайте почитаем, что там дальше, — сказала Маргарет. — Ты ведь получила новый номер? В последнем было про то, как он собирался уговорить оперную певичку убежать с ним.

Сара вытащила из кармана иллюстрированный журнал и принялась читать вслух.

III

Эстер принадлежала к религиозной общине Плимутских Братьев во Христе. В часовне этой общины, — если дом, где община собиралась для молитвы, можно было назвать часовней, — не было ни органа, ни изображений святых, ни священника в облачении — не было ничего, что могло бы подстегнуть воображение; не было даже молитвенников. Все познания Эстер были ограничены ее личным жизненным опытом. Область страстей была ей неведома; она знала о ней не больше того, что могло поведать Евангелие. В этой истории, которую Сара прочитала вслух из журнала «Семейное чтение», жизнь раскрылась Эстер с совершенно новой стороны, и новая для нее область человеческих чувств наполнила ее таким волнением, словно перед ней предстало некое божество, ждущее поклонения. Актриса сказала Норрису, что любит его. Они стояли ночью на балконе, над головой у них было звездное небо, ярко сияла луна, из сада доносился аромат резеды. Норрис был во фраке, в манжетах у него сверкали бриллиантовые запонки, у актрисы были округлые белоснежные руки. Они любили друг друга уже много лет. Самые удивительные события должны были свершиться, чтобы объединить их, и Эстер против воли слушала чтение, как зачарованная. По когда одна глава была прочитана, порицание инстинктивно сорвалось у нее с языка:

— Это очень дурно читать такие книги, — вот что я нам скажу.

Сара молча, с удивлением уставилась на нее.

Гровер сказала:

— А тебе вообще здесь не место. Неужто у миссис Лэтч не нашлось для тебя дела на кухне?

А тут уже и Сара, оправившись от потрясения, сказала:

— Верно, там, откуда ты явилась, тебе ничего не позволяли читать… Святоша несчастная!

На том бы все и кончилось, если бы Маргарет неожиданно не сообщила, что в сундучке у Эстер куча книг.

— Хотела бы я поглядеть на эти книжки, — сказала Сара. — Ручаюсь, что там одни молитвенники.

— Можете говорить про меня что угодно, но не смейте трогать мою религию.

— При чем тут твоя религия! Я сказала только, что ты в жизни не прочла ни одной книжки, кроме молитвенника.

— А мы не пользуемся молитвенниками.

— Так какие же книжки ты читаешь?

Эстер смутилась, и это выдало ее. Сара, заподозрив истину, сказала:

— А я так думаю, что ты просто не умеешь читать. Ну-ка, держу пари на два пенса, что ты не сумеешь прочесть и пяти строк из этого журнала.

Эстер отстранила журнал и вышла из комнаты, чувствуя себя глубоко несчастной и униженной. Вудвью со всеми его обитателями стал невыносим для нее, и, не заботясь больше о том, что может сказать про нее повариха, она взбежала вверх по лестнице и заперлась у себя в каморке. Почему им так нравится мучить ее, спрашивала она себя. Разве это ее вина, что она не умеет читать? Она смотрела на книги, которые были дороги ей как память о матери, книги, навлекшие на нее такой позор. Даже названий этих книг она не могла прочесть, и сознание своего невежества камнем лежало у нее на сердце. «Ежегодник Питера Парли», «Солнечные воспоминания о чужеземных странах», «Дети Аббатства», «Хижина дяди Тома», сочинения Шекспира в пересказе Лэмба, «Поваренная книга», «Подвиг любви», Библия и карманный молитвенник.

Она перелистывала их одну за другой, терзаясь загадкой, сокрытой в этих печатных знаках. Они казались ей не менее таинственными, чем звезды.

Эстер Уотерс родилась в Барнстейпле и была воспитана в пуританской строгости религиозной общины Плимутских Братьев. Воспоминания раннего детства сохранили для нее молитвы, тихую, размеренную жизнь в узком семейном кругу. Эта жизнь оборвалась, когда ей было десять лет. Тогда скончался ее отец. По профессии он был маляр, в юности попал в дурную компанию, сбился с пути и пристрастился к вину. В периоды запоя он часто не в состоянии был выйти на работу, и однажды в жаркий солнечный день пиво ударило ему в голову, когда он висел на лесах. В больнице он молил бога положить конец его страданиям, и тогда Братья сказали ему: «Прежде ты никогда не вспоминал господа. Наберись терпенья. Господь возвратит тебе здоровье, но готов ли ты возблагодарить его из глубины души и принять в свое сердце?»

Их слова перевернули Джону Уотерсу душу. Он вступил в общину Плимутских Братьев и порвал со своими товарищами, которые не захотели последовать за ним по пути, указанному господом. Его обращение на путь благочестия привлекло к нему сердце Мэри Торнбай. Однако отец Мэри не давал согласия на их брак, требуя, чтобы Джон бросил свою опасную профессию маляра. Джон Уотерс принял это условие, и старик Джемс Торнбай, сколотивший небольшое состояние на продаже разных диковинок и древностей, предложил на определенных условиях передать свою лавку новобрачным. Условия эти были приняты, и Джон под руководством своего тестя вполне успешно попел дело, торгуя старинной мебелью, старинным стеклом и ювелирными изделиями.

Это занятие Джона было не по душе Братьям, и они частенько наведывались к Джону и говорили ему:

— Конечно, это дело твоей совести, но только эти безделушки (они указывали на старинное стекло и драгоценности) — часто не что иное, как капканы для слабых наших братьев и сестер и вводят их в соблазн. Но, конечно, это дело твоей совести.

Джон Уотерс терзался сомнениями, опасаясь, что он занимается неправедным делом, но мягкий голос и ласковый взгляд его жены и сознание ограниченности своих возможностей, — ибо после несчастного случая он остался калекой, — побеждали угрызения совести, и он до конца жизни продолжал заниматься антиквариатом и только убрал из лавки те предметы, которые вызывали у Братьев особенно резкое осуждение.