Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
2 августа 1848 г. «Обзор моих понятий. — Богословие и Христианство. Ничего не могу сказать положительно, кажется в сущности держусь старого более по силе привычки, но как-то мало оно клеится с моими другими понятиями… Политика — уважение к Западу и убеждение, что мы никак не идем в сравнение с ними, они мужи, мы дети; наша история развивалась из других основ, у нас борьбы классов еще не было, или только начинается; и их политические понятия не приложены к нашему царству. Кажется, я принадлежу к крайней партии, ультра; Луи Блан, особенно после Леру, увлекает меня».
3 августа 1848 г. «Он сильно говорил о том, как можно поднять у нас революцию, и, не шутя, думает об этом: «Элементы, говорит, есть — ведь подымаются целыми селами и потом не выдают друг Друга, так что приходится наказывать по жребью; только единства нет… Мысль о восстании для предводительства у него уже давно». «Он» — В. П. Лободовский, самый близкий в эту эпоху человек к Чернышевскому, его друг и товарищ, которого он ценит страшно высоко, которому предан беспредельно, которого ставит себе в образец.
29 августа 1848 г. Беседа в группе студентов. «Я защищал социалистов, Францию и ее вечные волнения, Прудона».
2 сентября 1848 г. «Читал у Эрша Неbert Herault de Sechelles[5] и мне показалось, что я террорист и последователь красной республики».
8 сентября 1848 г. После чтения отчетов о расправе контрреволюционной буржуазии с Ледрю-Ролленом и Луи Бланом, обвиненных в содействии и сочувствии майскому и июньскому движениям парижского пролетариата. «Я всегда считал их невинными перед историей… Великие люди! Буржуазные республиканцы думают, что глупостями можно успокоить Францию, а не излечением социальных зол. Эх, господа, вы думаете, дело в том, чтобы было слово республика, да власть у вас — не в том, а в том, чтобы избавить низший класс от его рабства не перед законом, а перед необходимостью вещей, как говорит Луи Блан, чтоб он мог есть, пить, жениться, воспитывать детей, кормить отцов, образовываться и не делаться — мужчины трусами или отчаянными, а женщины — продающими свое тело. А то вздор-то! Не люблю я этих господ, которые говорят свобода, свобода — и эту свободу ограничивают тем, что сказали это слово да написали его в законах, а не вводят в жизнь, что уничтожают тексты, говорящие о неравенстве, а не уничтожают социального (порядка, при котором девять десятых — орда, рабы и пролетарии; не в том дело, будет царь или нет, будет конституция или нет, а в общественных отношениях, в том, чтобы один класс не сосал кровь другого»…
Таково это поистине замечательное резюме уроков 48-го года, сделанное выходцем из Саратовской глуши, за тысячи верст от поля битвы, по скудным сведениям, почерпнутым из лживых сообщений буржуазной печати. Не в том дело, что он переоценил «величие» Роллена и учение Л. Блана; замечательно то, что этот двадцатилетний студент российского императорского университета нашел для уяснения смысла великих классовых боев 48-го года формулировки более точные и более глубокие, чем те, которых он почитал тогда своими учителями. Ни доктринерский социалист, противник классовой борьбы — Блан, ни Тем паче сладенькая копия классических якобинцев XVIII века Ледрю-Роллен никогда не были способны сделать из событий, участниками которых они были, тех глубоких выводов, которые сделал Чернышевский. Из русских же людей так чувствовал и писал в те дни лишь один, Герцен и как раз в самом революционном по мысли и духу из всего когда-либо написанного им, р книге «С того берега».
Под влиянием этих событий в Чернышевском пробуждается и растет мысль о целесообразности самых решительный революционных методов. «Несколько подобных вещей, как решение Национального собрания о Луи Блане и Коссидьере, заставит меня оставить мое убеждение, что не те теперь времена, как в 1793 году, когда казнили рее и всех» (Запись того же числа).
Любопытна, однако, для характеристики живших еще в сознании Чернышевского противоречий концовка этой записи. Революционнейшие выводы из революционных событий кончаются так: «Да, великую истину говорят Ледрю-Роллен и Луи Блан. — Не уничтожения собственности и семейства, а того, чтобы эти блага, теперь привилегия нескольких, расширились бы на всех. О, боже, дай победу истине! Да победит она!» Это поражает наш слух так же, как если бы мы нашли цитату из нагорной проповеди в заключительном абзаце «Коммунистического манифеста». Но этот призыв к богу помочь делу революции и социализма не случаен. Пишет ведь сын крестьянской России. Мы увидим еще, что он способен молиться за расстрелянного революционера и Христом обороняться против Гегеля.
11 сентября 1848 г. После дальнейшего ознакомления с ходом прений в парижском Национальном собрании по делу Л. Блана и других: «Странно, как я стал человек крайней партии; мне кажется глуповаты и странны и смешны, но главное — жалки и пагубны для страны все эти мнения и речи господ приверженцев большинства в настоящем собрании… Народ выше власти… поэтому народ может сменить свое собрание, если оно делает не то — конечно, это принцип, который само собой разумеется. Как же вы боитесь его высказать?.. Одно дело возмущение и распущение Национального собрания буйною пьяною толпою; другое дело, когда страна видит, что нет ей спасения от этих людей и она должна переменить их[6].
Вновь найденный портрет И. Г. Чернышевского ок. 1853 г.
Из архива Н. Н. Миклуха-Маклай
Теперь буржуазия, как я увидел, решительно берет верх, но и то хорошо, что она берет верх, как хищница, а не как раньше — по закону: конечно хищение легче разрушить, чем закон… О господа! Вот как уже далеко зашли вы! Allez, allez toujours! (то есть продолжайте, продолжайте в том же духе)».
Через неделю вновь итоговая запись, замечательно характерная смесь правильных догадок о классовом строении общества (почерпнутых из
