Безгрешность - Джонатан Франзен

– Очень приятно, – сказал я и добавил из вежливости, что буду ждать следующего раза.

Насколько же иначе я провел время с Анабел в воскресенье… Мы встретились у художественного музея под холодным серым небом. Анабел пришла в темно-красном кашемировом пальто с черной отделкой; когда мы договаривались о встрече, я попросил ее быть моим экскурсоводом, и ее суждения о картинах оказались очень категоричны. Она нетерпеливо вела меня через залы, бросая обобщающие пренебрежительные отзывы: “Сонное царство… Неверная идея… Религия, тыры-пыры… Мясо и еще раз мясо…” – пока мы не дошли до Томаса Икинса[75]. Тут она остановилась и заметно расслабилась.

– Вот этот хорош, – сказала она. – Единственный художник-мужчина, кому я доверяю. Ну, еще, пожалуй, Коро с его коровами. Он передает тоску коровьего существования. И Модильяни, но только потому, что я раньше была от него без ума и хотела, чтобы он был жив и написал меня. Все остальные, клянусь вам, лгут насчет женщин. Даже когда не пишут женщин, даже когда пишут пейзаж – все равно лгут насчет женщин. Даже Модильяни – не знаю, почему я его прощаю, не следовало бы. Вероятно, потому, что он Модильяни. Думаю, хорошо, что мы не могли быть знакомы. Потом я вам покажу всех художниц в этом собрании… о господи. – Она фыркнула. – В этом собрании нет художниц. Оно – одна большая иллюстрация того, что происходит, когда рядом с мужчинами нет женщин, чтобы не давать им забыть о честности. За одним исключением. Да, вот этот мужчина – он честен.

В том, что по крайней мере один художник-мужчина ей нравится, я увидел обнадеживающий знак: выходит, она способна сделать исключение. Лектором по истории искусства она была отвратительным, но для экскурсии, посвященной только одному художнику в этом музее, Икинс был не худшим выбором. Она показала мне, какую геометрическую фигуру образуют гребец, весло, лодка и след на воде, объяснила, как честно Икинс изобразил долину реки Делавэр в ее нижнем течении. Но важнее всего для нее у Икинса были тела.

– Человеческое тело люди изображают тысячи лет, – сказала она. – Можно было бы подумать, что мы к сегодняшнему дню неплохо в этом преуспели. Но оказывается, сделать это правильно – труднее всего на свете. Увидеть тело таким, какое оно есть. А он не только увидел, но и написал красками. Всем остальным, даже фотографам – по правде говоря, особенно фотографам, – мешает какая-то идея. Но не Икинсу. – Она повернулась ко мне. – Вы тоже Томас или просто Том?

– Томас.

– Позволено мне будет сказать, что я бы не хотела носить вашу фамилию?

– Анабел Аберант.

Она задумалась на несколько секунд.

– Я бы сказала, Анабел Абéррант звучит не так уж плохо. Вся история моей жизни ровно в двух словах.

– Вам позволено произносить так, как вы пожелаете.

Словно чтобы отогнать любой завуалированный намек на будущий брак, она проговорила:

– У вас и правда очень юный вид, даже странно. Вы и сами это, наверно, знаете.

– Увы, да.

– У Икинса, по-моему, все дело в характере. Я думаю, чтобы так честно писать картины, надо иметь хороший характер. Возможно, у него не все было просто в сексуальной сфере, но сердце у него было безгрешное. Про Винсента то же самое говорят, но я не верю. У него была куча тараканов в голове.

Я начинал чувствовать себя лишенным всякой изюминки – младшим братом кого-то, кому Анабел сделала одолжение, согласившись на эту встречу. Не верилось, что она звонила Люси насчет меня, не верилось, что сейчас она пытается произвести на меня впечатление. Когда мы шли к выходу, я заметил вслух, что она и Люси очень разные.

– У нее великолепная голова, – сказала Анабел. – В Чоут она была единственным человеком, в ком ощущалось устремление. Она собиралась снимать документальные фильмы и изменить облик американского кино. А сейчас ее устремление – рожать деток от Боба, мастера на все руки. Я удивлюсь, если в нем хоть одна хорошая хромосома осталась после всех галлюциногенов.

– Мне кажется, у них все может разладиться.

– Что ж, тогда, надеюсь, они не будут с этим тянуть.

На ступеньки музея косо падали снежинки – первые этой осенью. В Денвере за один такой день могло навалить шесть, а то и двенадцать дюймов, но в Филадельфии, я уже знал, стоило ожидать перехода в дождь. Когда мы шли по Бенджамин-Франклин-паркуэй, по самой безрадостной из многих унылых авеню Филадельфии, я спросил Анабел, почему у нее нет машины.

– Вы имеете в виду – где мой “порше”? – спросила она в ответ. – У вас ведь это было на уме, правда же? Во-первых, я не умею водить. А во-вторых, на случай, если у вас обо мне неверное представление, я в процессе отлучения себя от семейной груди. Отец оплачивает мой последний семестр, и на этом будет поставлена точка.

– Разве дочери не наследуют?

Она проигнорировала эту мини-вольность.

– Деньги уже губят моих братьев. Я не позволю им погубить и меня. Но причина даже не в этом. Она в том, что на его деньгах кровь. Кровь от мясной реки, я чувствую ее запах, он исходит от моего банковского счета. Вот что такое Маккаскилл – мясная река. Зерном они тоже занимаются, но даже оно во многом идет на подпитку реки. Вполне вероятно, что вы ели сегодня на завтрак маккаскилловское мясо.

– Тут готовят так называемый скрапл. Говорят, в нем используют внутренние органы и глаза.

– Это и есть путь Маккаскиллов: ничто не должно пропадать.

– По-моему, скрапл – это, скорее, что-то национальное, от пенсильванских немцев.

– Вы когда-нибудь были на свиноферме? На птицефабрике? На скотобазе? На бойне?

– Нет, только обонял издалека.

– Это мясная река. Я делаю на эту тему дипломный фильм.

– Я бы хотел его посмотреть.

– Он несмотрибельный. Он у всех, кроме веганки Нолы, вызывает отвращение. А Нола считает меня гениальной.

– Напомните мне, кто такие веганы.

– Никаких животных продуктов абсолютно. Мне тоже надо бы встать на этот путь, но я фактически живу на тостах с маслом, так что для меня это непросто.

Все, что она говорила, очаровывало меня. Мы, похоже, двигались к железнодорожной станции, и я боялся, что мы расстанемся, а я так ничем ее и не очарую.

– Я могу поручить написать статью о скрапле, – сказал я. – Откуда он берется, из чего сделан, как обращаются с животными. Могу сам ее написать. Все жалуются на скрапл, но никто не знает, что это такое. Это и есть определение хорошей публикации.

Анабел нахмурилась.

– Это моя идея, однако. Не ваша.

– Это дало бы мне шанс загладить вину перед вами.

– Вначале мне надо выяснить, делает ли скрапл компания “Маккаскилл”.

– Я вам говорю: это от пенсильванских немцев. И, как бы то ни было, я первый поднял эту тему.

Она остановилась, повернулась ко мне и посмотрела на меня в упор.

– Нам это предстоит с вами? Борьба за первенство? Не убеждена, что она мне нужна.

Меня обрадовало, что она сказала о нас как о чем-то потенциально длительном, и огорчило, что мы можем быть чем-то таким, что ей не нужно. Уже неявно предполагалось, что решение за ней. Мой интерес к ней считался само собой разумеющимся.

– Вы художница, – сказал я. – Я всего-навсего журналист.

Ее глаза рыскали по моему лицу.

– Вы очень хорошенький, – промолвила она без доброты в голосе. – Не убеждена, что доверяю вам.

– Отлично, – сказал я, преодолевая боль. – Спасибо, что показали мне Томаса Икинса.

– Простите меня. – Она поднесла к глазам руку в перчатке. – Не обижайтесь. У меня вдруг сильно заболела голова, мне надо домой.

Вернувшись в кампус, я думал позвонить ей и спросить, как она себя чувствует, но слово “хорошенький” еще мучило меня, и наше свидание так сильно отличалось от того, на что я надеялся, до того не походило на мечтавшееся мне продолжение нашего телефонного разговора, что стрелка моего сексуального компаса качнулась в сторону Люси и ее плана. Мать недавно принялась предостерегать меня от повторения ошибки, которую сама совершила: не надо в таком молодом возрасте ни к кому слишком сильно привязываться, первым делом карьера – иначе говоря, сначала подзаработать денег и только потом выбрать самый дорогой дом и так далее; а слишком сильно привязаться к Люси – это мне в любом случае не грозило.

Позвонив, как всегда воскресными вечерами, в Денвер, я упомянул в разговоре, что был в художественном музее с одной из наследниц состояния Маккаскиллов. Это была с моей стороны слабость, но я чувствовал, что разочаровываю мать, учась в престижном университете и не сводя дружбу с правильными людьми. У меня редко были для нее новости, которые могли ее порадовать.

– Она тебе понравилась? – спросила меня мать.

– Да, честно говоря.

– Приятель твоего отца Джерри Нокс всю жизнь проработал в компании “Маккаскилл”. Они славятся очень высокими этическими стандартами. Только в Америке можно найти компанию, которая…