Избранное - Оулавюр Сигурдссон

В редакции было душно и тихо. Телефон молчал. На столе громоздилась куча уже ненужных старых корректур. Пишущая машинка моего коллеги Эйнара Пьетюрссона — Сокрона из Рейкьявика — дремала, словно брошенный музыкальный инструмент. Рядом стояла глубокая пепельница. Обрывок стихотворения Арона Эйлифса валялся на полу — двенадцать строф, сочиненные во время отпуска в мирной пасторской усадьбе. На миг я задержал взгляд на телефонном аппарате и телефонной книге, но не прикоснулся к ним, а, распахнув окно, уселся за свой стол.

FISH AND CHIPS

RHUBARB PUDDING WITH CREAM OR MILK

— написал я на клочке бумаги и указал размеры, которые дала мне Рагнхейдюр. И на другом листке:

CAKES AND ALE

ICELANDIC BEER

Потом сунул эти бумаги под стопку анекдотов, только что списанных из альманаха Патриотического общества, — там я непременно натолкнусь на них завтра утром, готовя рукописи в набор. Я отыскал на столе роман, положил его перед собой и взялся за перевод очередной, довольно длинной главы. Этот не слишком жуткий детектив, хотя и с устрашающей обложкой, повествовал о любви, об ограблении и загадочном убийстве, в котором замешаны красивый и ловкий негодяй, дочь миллионера и бедный юноша — воплощение благородства и порядочности, он же внебрачный сын дворянина. Вообще перевод шел довольно сносно, но сейчас что-то застопорилось. Простейшие предложения давались нелегко, будто я имел дело с полным хитросплетений шедевром, прославившимся богатством языка и высоким литературным стилем. Наконец я не выдержал, вскочил, сорвал телефонную трубку и набрал номер.

— Да? — ответили на другом конце провода. — Алло!

От знакомого голоса сильно забилось сердце.

— Кристин, — позвал я, и тотчас у меня вырвалось ее ласковое прозвище: — Это ты, Дилли?

— Кто это?

— Паудль. Ты что, не узнаешь?

— Добрый день, — сказала она каким-то чужим голосом. — Разве ты не помнишь, что обещал?

Я был неприятно удивлен. Действительно, еще весной мы договорились, что я не буду пока звонить ей, чтобы не давать домашним Кристин повода дразнить ее, травить, как она выразилась. Кроме того, она намекнула, что ее отец — дворник — будет против звонков, так как я не собирался ни показываться в их доме, ни тем более следовать его совету — вступать в Народную партию.

— Я… я думал, ты заболела, — пролепетал я дрожащим голосом. — Мы так давно не виделись.

— Я думала, ты вышел в море за сельдью!

— За сельдью? — Я опять онемел, не зная, что ответить.

Ведь она сама однажды майским вечером категорически возражала против работы в путину. Мне даже вспомнились ее доводы: «Селедку ловить — это не должность!»

— Что же ты молчишь? Подожди минуточку.

Она отложила трубку. Я слышал какой-то шум, похоже там захлопнулась дверь, потом ее голос появился опять:

— Ну что, ответили тебе на радио?

— Да, — смущенно сказал я.

— Прелестно! И когда же будешь выступать?

— Они мне отказали.

— Почему?

— По их мнению, недостаточно нейтрально и живо.

Она помолчала.

— Ты что, ударился в политику или это шутка?

— Нет, мне действительно так ответили. Не имею ни малейшего представления, в чем я был недостаточно нейтрален. Мой материал нейтрален как только можно. Я лишь вспомнил некоторые события девятнадцатого века, упомянул о «Фьольнире»[96] и о борьбе Йоуна Сигюрдссона[97].

— Нужно быстренько переделать, — подбодрила она. — Ведь не у всех этих болванов, что целыми днями несут вздор по радио, получается живо!

В ее голосе все же сквозило разочарование. Крепче сжав трубку, я растерянно уставился на пол, где валялся лист голубой бумаги с обрывком стихотворения Арона Эйлифса, и невольно прочел:

Живет душа моя, полна небесных грез,В подлунном мире среди бед и слез.

Потом замолчал и решил не переделывать материал для радио, но попытаться во что бы то ни стало изменить свой стиль. Мне уже не хотелось вновь стучаться на радио, снимать шляпу и предлагать живой нейтралитет.

— Ты что, оглох?

— Дилли, — позвал я.

— Да.

— Когда ты придешь?

Она медлила.

— Может быть, сходим вечером в кино? — предложил я со страхом и надеждой.

— Не знаю, — сказала она равнодушно, но все же назвала фильм, который не прочь была бы посмотреть. — Ты взял билеты?

Когда я ответил, что мигом сбегаю за ними, она заколебалась: дескать, вообще неизвестно, сможет ли она пойти.

— К чему такая спешка? Разве нельзя заказать по телефону?

— Нужно сбегать, — настаивал я, одеревенело уставившись на стихотворение Арона Эйлифса. — А то распродадут.

— Ерунда! — Она вызвалась позвонить сама и попросить Адду Силлу придержать два билета до без четверти девять.

— Что? — спросил я. — Кого попросить?

— Адду Силлу. Помнишь, я говорила, что видела ее весной в «Борге».

— Нет. — Сбитый с толку, я не представлял, о ком идет речь.

— Они тогда были вместе с Гугу. Разве я не рассказывала о девушке в белой кофточке и черной юбке?

Мне вспомнилась красивая дочка маляра Лаурюса, который живет в доме 70 по улице Раунаргата. Ее звали Роусамюнда, или просто Гугу, одевалась она в красное и буйным нравом смахивала на необъезженную кобылицу. Но Адду Силлу я помнил смутно.

— Ну да, — выдавил я наконец, с трудом сообразив, что замыслила моя невеста. — Так ты закажешь билеты?

— Закажу. Если удастся вырваться, то буду у кинотеатра без четверти девять.

Мне ужасно хотелось сказать, что я очень скучал по ней все это время, но я не мог говорить о своих чувствах по телефону, не мог шептать нежности в мертвую трубку — черное ухо из твердой пластмассы. Я сказал только:

— Кристин… Дилли…

— Постараюсь прийти, — ответила она, — если получится.

— Пока.

— Счастливо. — И голос этот напомнил вдруг весенний шелест листвы: «Счастливо… любимый!»

Любимый!

В редакции сразу посветлело, корректуры и черновики на столах окрасились совершенно иным, сказочным светом. Даже отрывок из Арона Эйлифса зазвучал так поэтично, что было непонятно, почему шеф отказался его печатать. Все же я решил поторопиться и перевести главу романа до ужина у Рагнхейдюр. Но не мог усидеть на месте, вскакивал и возбужденно ходил по комнате вне себя от радости.

Любимый!

Я хорошо знал, что далеко не заслужил этого. Кто я? Бедный парень на никудышной должности, напрочь лишенный способностей пробиться наверх, сколотить состояние, слишком пассивный, по мнению шефа, и недостаточно нейтральный, как решили на радио. Некоторые дарят своим невестам подарки, приглашают на танцы, обещают стать им опорой в жизни, обсуждают проблемы жилья, размышляют об обстановке, назначают день свадьбы. А я… я никуда не приглашаю, ничего не обещаю и даже ничего не жду от будущего. И все же ее голос прозвучал словно шум весенней листвы.

Любимый!

Я опять сел, взял ручку, прочел фразу по-английски, заглянул в словарь и собрался переводить, но не мог думать ни о чем, кроме Кристин. Рисовал себе в воображении ее глаза, губы, ласково-мягкие волосы цвета червонного золота, колени, грудь и тонкие руки. Заповеди покойной бабушки отступили под натиском жаркого потока вольных мыслей. Даже вспомнились слова Гулли: «И да не будем воздержанны, мы же не старики!»

Когда до меня наконец дошло, что Кристин весьма неопределенно обещала прийти сегодня вечером к кинотеатру, то жаркий поток пошел на убыль, море огней улеглось. Я опять сомневался в себе и других.

Адда Силла? Мне не нравилось это имя.

По словам Кристин, они познакомились весной и мы видели ее в «Борге». Я четко помню, как она спрашивала Роусамюнду, как зовут девушку, пришедшую с ней.

Прошла неделя, две, три, четыре, миновал июль, наступил август. Теплые летние краски царили в небе и на земле, только ночи уже не были светлыми, как дни.

В редакции ничего не произошло, по крайней мере ничего значительного, я занимался все тем же — переводил роман, правил рукописи и корректуру, иногда заходил в Национальную библиотеку переписать старые анекдоты. Я старался делать все это как можно добросовестней, но временами необходимо было встряхнуться, а иногда меня просто одолевала странная хандра. Я вздрагивал, когда воздух сотрясался от грохота самолетов, или когда в залив, вспенивая море, врывались военные корабли, или когда на глаза попадались новые палаточные городки англичан и новые уличные заграждения из мешков с песком. Проблемы Паудля Йоунссона из Дьюпифьёрдюра на фоне мировой войны казались совсем мелкими, однако же на днях они приняли иной оборот и теперь требовали решения, не отступая ни днем в редакции, ни в библиотеке, мучили бессонницей, преследовали тихими летними ночами на грани сна и яви.