По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество) - Петр Горелик

Борис Слуцкий из-за тяжелой душевной болезни кончился как художник почти на десятилетие раньше, чем наступила физическая смерть. Смерть Давида Самойлова оказалась последним творческим актом, осветившим весь его путь. Его творческий колодец еще не высох.

В 1977 году, в начале болезни Бориса, Самойлов передал Слуцкому в больницу письмо, в котором писал: «Мы всегда внутренне спорили. Но я всегда помню и люблю тебя».

В чем суть этого «внутреннего», а порою и очень даже внешнего спора двух больших поэтов, сопровождавшего их полувековую дружбу? Разобраться в этом еще предстоит, хотя начало положено по крайней мере в двух книгах: в сборнике «Борис Слуцкий: воспоминания современников» и в монографии Григория Ройтмана «Борис Слуцкий. Очерк жизни и творчества». Попытаемся хотя бы пунктирно обозначить вехи этого спора.

В области формы их спор был продолжением вечного спора между традиционалистами и новаторами.

Самойлов как-то спросил у Слуцкого: «Не надоело тебе ломать строку о колено?» Борис ответил: «А тебе не надоело не спотыкаться на гладком месте?»

Неприятие унылой гладкописи было органическим свойством поэтики Слуцкого. Он создавал стих «одноразовый» (Шайтанов), неповторимый.

Самойлов это свойство ставил очень высоко. Он писал: «<Слуцкий> ценил содержательность стиха. Но еще отдельно и “левизну”, новаторство формы. Этому вкусу он остался верен навсегда. Хотя вкус этот порой подводил его: нравилось иногда и малоталантливое…

Своего он все же добился: стих его ни на чей не похож.

Слуцкий не всегда писал хорошо. Но читать его всегда интересно…»[299]

Оценку Самойловым поэтики Слуцкого можно было бы признать справедливой, если бы не это «отдельно». То, что Самойлов назвал «левизной», было у Слуцкого слито с содержанием; настаивать на «отдельности» так же неверно, как и утверждать, по отношению к Слуцкому, что «поэзия не связана с содержанием. Это явление ритма…»[300].

Органика Самойлова была другой. Он не тяготел к левизне и непохожести, а стремился быть интересным в «гладкописи».

При этом Самойлов, оставаясь традиционалистом, совершенствовал, облагораживал стих. Он так и не поддался «эйфории вырождения», сулившей поэту большую известность. К Самойлову подходит определение «отважный традиционалист». Об этом писал Е. Винокуров: «Чтобы быть традиционным, нужен значительный талант, нужна большая сила». На фоне стилистической разухабистости и формальных, не вполне оправданных содержанием изысков требовалось немалое мужество, чтобы оставаться «в рамках». Опыт Ахматовой, Гумилева, Мандельштама, Ходасевича, позднего Пастернака и Заболоцкого утвердил Самойлова в убеждении, что «традиционные “квадратики” могут вмещать стихи гениальные и не мешать раскрытию творческой индивидуальности». Нам близка оценка, высказанная Я. Кроссом в предисловии к книге Самойлова «Бездонные мгновения»: «Он вдохновенно и хорошо чувствовал себя между полюсами классической традиции и модного стихосложения»[301]. Самойлов говорил: «Если поэт внутренне раскован настолько, что не влезает в готовые формы, его удел — одиночество, разочарование»[302]. В этом афоризме самое главное слово «настолько». Самойлов не сомневается в том, что поэт может быть «внутренне раскован», он просто указывает на пределы, границы этой раскованности.

Имелся ли тут в виду Слуцкий? Он-то ведь как раз и был поэтом, редко удовлетворявшимся «готовыми формами» стиха и потому каждый раз изобретавшим новые формы; старательно «ломавшим об колено» каждую стихотворную строчку. Он-то ведь как раз и был человеком, в полной мере испытавшим и одиночество, и разочарование.

Рассуждение Самойлова — парадоксально. Раскованность поэта приводит не к свободе, но к еще большей скованности, собственное формотворчество оказывается куда более жестким, чем ставшие со временем гибкими старые, готовые формы.

Так рассуждает поэт, давший высокие образцы самого свободного, самого раскованного стиха. Речь идет о верлибрах Давида Самойлова. Любопытно, что Борис Слуцкий оставил после себя значительно меньше верлибров, чем его друг и соперник. Причем Самойлова никто не обвинял в «прозаизме», тогда как расхожим обвинением Слуцкого было как раз то, что он пишет рифмованную прозу.

Можно было бы противопоставить Слуцкого и Самойлова по линии гражданственности: дескать, Слуцкий погружен в сиюминутность, в политику и быт, а Самойлов — гений чистой красоты и искусства. Но и это не так. Для обоих характерны высокая социальная ответственность, гражданственность. Но эти черты по-разному реализовывались в их творчестве.

Слуцкий в стихах впрямую выражал свою гражданскую позицию. Его эстетику можно определить строками из его же стихотворения: «Меня не гонят — я не гонюсь…» («…Я просто слушаю людскую беду. // Я горе-приемник, и я вместительней // Радиоприемников всех систем».) Язвы человеческого существования: война, кровь, грязь, несправедливость, нищета — нередко заслоняли от него гармонию мира, вызывали боль, сострадание, протест. «Слуцкому часто вменяли в вину дисгармоничность, противопоставляя ему поэтов светлых и легких, — пишет Владимир Корнилов. — Но по моим наблюдениям, поэты светлые и легкие часто в жизни и в работе отворачиваются от человеческих несчастий, словно те мешают их гармонии. Слуцкий же в высшей степени был наделен пронзительным и в то же время необыкновенно действенным даром сочувствия. Трагичность мировосприятия всегда и предполагает крупность личности»[303].

Лирика Слуцкого «оборачивалась эпосом» (Ю. Болдырев). Она охватила исторически ограниченный отрезок жизни советского общества тридцатых — семидесятых годов со всеми его победами и поражениями, катастрофами и рухнувшими надеждами. Отсюда — близкая к прозе суровость и беспощадность его стиха. Поэтому так поражают своей лиричностью последние стихи из синей записной книжки, посвященные Тане, созданные в те несколько месяцев после ее смерти, пока Слуцкий мог писать. Может быть, этими стихами начинался новый Слуцкий и только болезнь оборвала наметившийся поворот его творчества?

Самойлов свою гражданскую позицию выразил главным образом в прозе — «Подённых записях», «Памятных записках» и в обширной переписке. Гражданские мотивы в его стихах опосредованы: он умел «быть серьезным, не обнаруживая серьезности» (И. Шайтанов). Поэзия Самойлова философична и зиждется на иных, чем у Слуцкого, эстетических принципах. Еще в 1942 году он сформулировал для себя: «И вот что требуется показать. Как из тысячи нелепостей получается прекрасное устройство мира»[304]. Язвы и уродства жизни не заслоняли ему гармонию и красоту.