Царь муравьев - Андрей Плеханов

– Он со мной! – крикнула из коридора Женя. – Он есть в списке!

– Фамилия?

– Бешенцев, – буркнул я, подозревая, что в список меня внести забыли, и втайне даже надеясь на это.

Один из охранников достал компьютер-наладонник, пробежал глазами по экрану и преобразился в лице, засветился от доброжелательности.

– Добрый вечер, Дмитрий Андреевич! Рады видеть вас у нас в гостях! Извините за накладку – мы видим вас впервые. Добро пожаловать, хорошего вам отдыха! Проходите.

Я прошел. Женя подхватила меня под ручку и быстро повела по коридору – мрачному, тускло освещенному лампами, имитирующими свечи. Доски старого дубового пола поскрипывали под ногами.

– Дим, прекрати мандражировать! – горячо зашептала она мне в ухо. – Никто тебя здесь не съест! Богатых будет полным-полно, но не вздумай изображать перед ними бедного родственника. Они ничуть не лучше и не умнее тебя. Ты у меня самый лучший! Ты бывал за границей, отлично говоришь по-английски, образован, умен, эрудирован, красив…

– Даже красив? – усомнился я, тоже шепотом.

– Даже. А что, есть в этом сомнения?

– Есть, еще какие.

– Дурачок ты!

– А только что говорила, что умный…

– Ты умный дурачок! Для меня ты – самый красивый.

– А для других?

– Какое мне до них дело?

Я вдруг подумал в тот момент, насколько права Женя в своем привычном пренебрежении к мнению окружающих. На самом деле, какое дело мне до других, если я только что услышал от нее слова: «Ты у меня самый лучший!» Все в этом мире относительно. Даже Женя, пришло мне в голову, может быть, не так красива, как мне кажется, просто так я ее воспринимаю. А на самом деле – девица лет под тридцать, выглядящая как голенастый журавль. Для многих, любящих пышные формы, она плоская, пресная и бесцветная. А для меня – само совершенство.

Женя внешне похожа на Любку, и в тоже время отличается от нее во всем. Люба предъявляла себя громко – носила туфли на высоченных каблуках, хотя и так была немалого роста. Цокала каблуками, топала ими так, что слышно было за версту. Меня это раздражало, как и любовь ее к громкой музыке и вечно орущему телевизору, особенно в конце нашей с ней совместной жизни раздражало, просто выводило из себя. Женя – совсем не такая. Тихая она, Женечка. Хотя и прорывается в ней временами резкость – особенно, увы, в отношении ко мне, но все же трудно представить ее грохочущей каблуками, привлекающей к себе внимание окружающих. Она предпочитает бесшумные кроссовки, какие-нибудь тапочки, или, в случае необходимости – туфли на низком каблуке. Почему она такая? Из-за необходимости подлиз действовать исподтишка, быть незаметными и не высовываться? Да нет, вряд ли. Подлизы бывают разными, какими угодно – и шумными, и развязными, мало чем отличаются в этом от обычных людей. Просто Женя так вот устроена. И это меня более чем устраивает.

В тот вечер Женя переменилась, показала себя во всем великолепии. Это и стало причиной моего испуга. Я снова понял, что могу потерять ее в любой момент, и никак не мог справиться с собственным страхом.

Коридор повернул направо и неожиданно кончился, вывел нас на ярко освещенную площадку перед широкой мраморной лестницей. Появились официанты в черных сюртуках, озабоченно снующие с подносами по ступеням вверх и вниз. Сверху поплыли звуки музыки – к счастью, не русской попсы, и не классики, которую я тоже не слишком люблю. Играл биг-бэнд, большой джазовый оркестр, звучала медленная песня Фрэнка Синатры, она действовала умиротворенно, успокаивающе. Мы степенно поднялись на второй этаж и оказались в большом, да нет, что там большом – просто огромном зале. Белые колонны, высокий потолок с ажурной лепниной и росписью, на стенах – классические картины маслом, на окнах – тяжелая плюшевая драпировка с золочеными шнурами. Народу присутствовало немало, около сотни человек, но они казались немногочисленными, занимая лишь малую часть пространства и теряясь за рядами колонн. Несколько пар неторопливо кружились в танце у эстрады, остальные сидели на старинных пузатых диванчиках, стояли у столов, накрытых а-ля-фуршет, бродили по зале под ручку, переговариваясь, куря сигары и потягивая шампанское из бокалов на тонких ножках.

Едва войдя в двери, мы были немедленно захвачены в плен энергичным распорядителем лет пятидесяти пяти – высокого роста, в длинной ливрее, с цилиндром на голове, в пышных английских бакенбардах, длинноносых башмаках с медными пряжками и, не поверите, с моноклем в глазу. Он подскочил к нам, скользя по паркету кожаными подошвами, и сложил руки на груди, как бы задыхаясь от восторга. Лицо его, с мясистым носом и слегка обвисшими щеками, выразило совершеннейшее умиление.

– Ах, Евгения Павловна! – воскликнул он густым, хорошо поставленным басом, сделавшим бы честь оперному певцу. – До чего же приятно видеть вас, Евгения Павловна, и вашего прекрасного спутника! Дмитрий Андреевич, если не ошибаюсь? – распорядитель приподнял цилиндр и склонил передо мною голову с преувеличенной вежливостью.

Издевается? Да нет, забавный дядька. Наверное, бывший актер. А может, и не бывший, а действующий – подрабатывает «на елках».

– Так точно, – изрек я. – Дмитрий Андреевич Бешенцев, доктор врач. Имею счастие служить хирургом городской больницы.

– Ах, как же это приятно! – распорядитель вплеснул огромными руками и смахнул с моего атласного лацкана несуществующую пылинку. – Позвольте сказать, Дмитрий Андреевич…

– Полно вам, Фома Никитич, – произнесла Женя с напускной сердитостью, – опять будете говорить мне комплименты…

– Нет уж, позвольте! – горячо вскричал Фома Никитич, устремив в небо палец. – Не каждый день выпадает мне, старику, сердечное счастье лицезреть душеньку Евгению Павловну! Простите за наглость, Дмитрий Андреевич, но вы не имеете никакого права не согласиться, что таких прелестных фемин, как Евгения Павловна, природа доселе никогда не создавала!

– Отчего же, охотно соглашусь, – я сдержанно кивнул. – Евгения Павловна – самая прекрасная женщина на свете. – Тут я манерно махнул правой рукой. – Намедни наблюдал, как несколько воробьев пали на тротуар, сраженные насмерть неземной красотой ея. Впрочем, приходилось мне видеть, как падали при подобных обстоятельствах и более крупные особи, в том числе голуби, тетерева, и даже, не поверите, совы-сипухи, редкие ночные пернатые, ныне почти не водящиеся в нашей губернии.

Фома Никитич нутряно крякнул и оглядел меня с уважением, найдя в персоне моей достойную отзывчивость своему фанфаронству. Женя фыркнула, сжала мой локоть пальчиками, и сказала:

– Пойдемте же, право! Мы с Димой ужасно голодны, и хотели бы немедленно съесть чего-нибудь вкусного.