Блез Паскаль. Творческая биография. Паскаль и русская культура - Борис Николаевич Тарасов

только познавать сущность вещей, но и постигать в самом “святилище бытия”, в “тайне надсознательного убеждения”, сверхрациональные следствия божественного замысла о мире, устранять на более глубоком уровне противоречия между религией и наукой. “Вера не противоположность знания, – записывает он в дневнике, – напротив: она его высшая ступень. Знание и Вера только в низших ступенях своих могут противуполагаться друг другу, когда первое еще рассуждение, а вторая предположение. Вера отличается от убеждения разумного только тем, что последнее есть уверенность в предметах, подлежащих одному рассудку, как, например, в вопросах математических; вторая есть убеждение в предметах, одним рассудком необнимаемых и требующих для своего уразумения совокупного, цельного действия всех познавательных способностей, как, например, вопрос о Божестве и о наших к Нему отношениях. Не только смысл логический, но и нравственный смысл, и даже смысл изящного должен быть сильно развит в человеке для того, чтобы его ум был проникнут живым убеждением в бытии Единого Бога, Всеблагого и Самомудрого Промыслителя. Из собрания отдельных умственных и душевных сил в одну совокупную деятельность, от этого соединения их в первобытную реальность – зажигается в уме особый смысл, которым он познает предметы, зрению одного рассудка недоступные. Потому многое, что для рассудка кажется беспорядочным нарушением законов, но для высшего смысла ума является выражением высшего порядка”.

Именно для осмысления высшего порядка, соотносимого с высшим духовным развитием личности, когда качество воли, свободы и жизни определяет и качество мышления, и необходимы, согласно логике Киреевского, “новые начала” для философии, которые он находит в восточном христианстве, древнерусской образованности, в святоотеческих творениях, трудах исихастов, хранивших чистоту христианской истины и основу для внутреннего сосредоточия духа и правильного устроения сознания. Тогда и просвещение будет понято не “как наука”, оборачивающаяся в бессмысленную “прогрессию человеческого ума” (при одновременном оскудении личности и девальвации ценностей разум превращается в умную хитрость, сердечное чувство – в слепую страсть, истина – в мнение, наука – в силлогизм, добродетель – в самодовольство, искренность – в театральность и т. п.), а обретет высший смысл.

По заключению Киреевского, без такого “внутреннего” и направленного к святости просвещения, должного обнять собою и пронизать плоды “внешнего”, невозможно преодолеть тяжкие последствия первородного греха и замедлить нигилистический ход истории. И возникающая здесь духовная борьба касается всякой личности (независимо от ее вменяемости), вносящей любой мыслью, чувством, движением воли невидимый вклад в то или иное развитие событий. “Каждая нравственная победа в тайне одной христианской души, – отмечал Киреевский в подготовительных материалах по курсу философии, – есть уже духовное торжество для всего христианского мира. Каждая сила духовная, создавшаяся внутри одного человека, невидимо влечет к себе и подвигает силы всего нравственного мира”. Киреевский как бы предвосхищает ход мысли Достоевского о неизбежной вовлеченности человека в круговую поруку добра и зла, когда от его свободного выбора и принимаемых решений чаша весов склоняется в одну или другую сторону. При этом надо хорошо помнить, полагал писатель, что “силен может быть один человек”, что в его мыслях и поступках “бесчисленное множество скрытых от нас разветвлений” и что “все как океан, все течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается”.

Идеи Киреевского о путях развития христианского мировоззрения не только “соприкасаются” (в силу общих корней и православных традиций “верующего разума”) с логикой Достоевского, но “отдаются” в построениях В.С. Соловьева и П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова и Б.П. Вышеславцева, И.А. Ильина и В.В. Зеньковского и других отечественных мыслителей, а также соотносятся им с мыслью Паскаля, занимающей важное место в формировании “новых начал” для философии.

В статье “Сочинения Паскаля, изданные Кузеном”, И.В. Киреевский отдает дань трудам последнего, восстановившего искаженный иезуитами текст “Мыслей”. Теперь, пишет он, еще яснее и отчетливее обнаруживается “направление ума этого великого мыслителя, проникнутого глубоким скептицизмом в отношении к разуму и глубокою уверенностью в религии”.

Вместе с тем, Киреевский относит Кузена к числу эклектиков, которые считают возможным отчасти принять чуждую систему мысли, а отчасти приложить к ней иные мнения. Провозглашая при этом безусловную необходимость законов разума, они выдают за выводы разума соображения своего собственного рассудка. В частности, критическое восприятие Паскалем рационалистической философии Кузен рассматривает как янсенистскую односторонность, обусловленную влиянием знаменитого Пор-Рояля и являющуюся отклонением от истин разума и католицизма.

На самом деле, подчеркивает Киреевский, мысль Паскаля отличалась строгой, крепкой, острой и железной логикой, а ученый и добросовестные мужи Пор-Рояля, если и уклонялись в одностороннее понимание истины, то только потому, что Западная Церковь сама уклонялась в противоположную сторону в своем учении о чистилище, индульгенциях и т. п.

И далее с помощью речи В. Гюго, произнесенной по случаю принятия в Академию Сент-Бева, автора многотомной и знаменитой книги о Пор-Рояле, Киреевский раскрывает близкие ему умонастроения “семьи отшельников”, которые на фоне культурного многоцветья, среди гонений и почтений, ненависти и восторгов употребляли все силы ума на возвеличивание веры, на укрепление внутренних и внешних уз церкви “большею нравственностью”. Он выделяет “искреннее христианское мышление” поселенцев Пор-Рояля, их стремление не декларативно, а реально соединить религию и мирскую жизнь, “создать высокое мещанство, христиан образованных, основать церковь образцовую посреди церкви, народ образцовый посреди народа”. И для достижения таких целей они считали необходимым эффективно усвоить самую неизбежную для разума и самую существенную для веры, но трудно постижимую в поствозрожденческую эпоху “истину о слабости человека вследствие первородного греха, истину о необходимости Бога искупителя, – истину Христа”. Сюда направлялись все их усилия, как будто они предчувствовали всю опасность, вытекавшую в будущем из всеобщего антропоцентрического самомнения и самоутверждения.

В то время как Людовик XIV покорял Европу, а Версаль удивлял Париж, двор рукоплескал Расину, а город – Мольеру, среди блеска праздников и грома побед находились рядом уединенные мыслители, искавшие в Священном Писании несомненных доказательств божественности Иисуса Христа, а в мироздании – бесконечного прославления Творца. Труд этих искренних и возвышенных умов стал своеобразным светильником, показывавшим, что “вера здорова для разума. Не довольно думать, надобно верить. Из веры и убеждения исходят святые подвиги в сфере нравственной и великие мысли в сфере поэзии”.

В другой своей статье “О необходимости и возможности новых начал философии” Киреевский размышляет о “положительной философии”, которая не разделяла бы, а, напротив, соединяла истины веры и сердца с истинами рационального знания и интеллекта. Начатки подобной философии он видит именно в обозначенных выше особенностях мышления обитателей Пор-Рояля, которые сосредоточивались на своей внутренней жизни и в ее глубине искали живой связи между верой и разумом, основываясь на христианском любомудрии древних Отцов Церкви. Краеугольное значение при этом Киреевский придает идеям