Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

— Добрый вечер, пан Мариан! — крикнул Абрам по-польски. — Где Иосиф? Умираю от голода. Равно как и сей юный господин.

— Добрый вечер, господа. Прошу садиться. Я сам вас обслужу. Сегодня у нас сосиски с кислой капустой — пальчики оближешь. А может, господа желают суп?

— Я бы съел супу, если можно, — сказал Аса-Гешл.

— Ну а мне, пан Мариан, рюмочку коньяку и сосиску.

— Как прикажете, пан Абрам. Рюмку. Понимаю.

— Наконец-то поговорим, — сказал Абрам Асе-Гешлу. — Со мной можешь быть откровенным. Адаса все мне рассказала. Давно уже. Теперь ее доверенное лицо — Герц Яновер. Он, кстати, женился на Гине. Ты, наверно, в курсе. А эта Калишер, слава Богу, куда-то подевалась. После твоего отъезда Адаса тяжело заболела. Тогда же умерла ее мать, а отец женился на одной довольно гнусной особе. Он ведь всегда был придурком — эта дамочка ноги об него вытирает. Родная дочь не желает иметь с ним ничего общего. Она не бывает у него, он — у нее. Ну, а Фишл на ходу, как говорится, подметки рвет. Набожен, как сто чертей, и зарабатывает кучу денег. Он и с немцами ладил, и с поляками. Теперь, когда у поляков свое правительство, он и из них деньги выбивает. Стоит ему что-то купить, как курс вырастает, продает — курс падает. Такие вот дела, как теперь принято выражаться. Короче говоря, этот тип допокупался и допродавался до того, что всех обобрал до нитки. Хотя вообще-то парень он неплохой. Без него бялодревнский ребе давно бы уже по миру пошел. Никто не понимает, чего он так держится за Адасу — от нее он ничего не имеет. А вот у тебя с Адасой какая-то ерунда получается. Если б ты и вправду жить без нее не мог, ты бы себя не дал в солдаты забрить.

— Я бы и сейчас пошел в армию. Все лучше, чем отрубать себе палец или вырывать зубы.

— Мог бы спрятаться. С приходом немцев все дезертиры повылезали из своих нор, точно крысы.

— Крысой мне быть не хотелось.

— Ладно, что там говорить, ты за свое решение заплатил сполна. Когда человеку двадцать лет, он еще может позволить себе любые глупости. Ну, рассказывай, где тебя носило?

— До самой большевистской революции я был в армии. Мы все время отступали — от Карпат, через всю Украину.

— Да, далеко же тебя занесло. Где ж ты был, когда большевики своего добились?

— В деревне под Екатеринославом.

— И что ты там делал?

— Был домашним учителем в богатой еврейской семье. После прихода Керенского отец семейства купил себе большое поместье.

— А потом?

— Помню смутно. О революции мы узнали только в середине ноября. Поместье большевики конфисковали, учредили «исполком», пару офицеров пристрелили. Потом пришла банда Дроздова и пристрелила исполкомовцев. А потом, если мне память не изменяет, пришли австрийцы. В это время я мог бы сбежать в Варшаву, но заразился тифом. А тут власть перешла к Скоропадскому.

— И ты по-прежнему жил в этой деревне?

— Нет, переехал в город. Собирался бежать, но заболел снова. Тем временем пришел Деникин, за ним — Махно, а потом — опять большевики, и опять Деникин…

— С большевиками действительно каши не сваришь?

— Не знаю, в России все против всех. Философия Гоббса в действии.

— Погромы Петлюры видел?

— Чего я только не видел! Лучше не вспоминать.

— Мы тут тоже многого навидались. Я далек от большевизма, но уж лучше они, чем царские бандиты.

— Все хороши. Большевики расправлялись не только с царскими бандитами.

— А я уж решил, что и ты в большевики подался.

— Нет, Абрам, ни за что. Как Адаса? Когда ты видел ее последний раз?

— Давно уже не видал. У нее все в порядке. Читает книжки и бездельничает. Герц Яновер стал настоящим паразитом. Основал какое-то общество, мы все в него вступили. Рассказываем ему свои сны, он их записывает и отсылает в Англию. Ну а там они их, надо понимать, расшифровывают. Адаса — его правая рука. Она и с сионистами, насколько мне известно, тоже сошлась. Сейчас ей лучше, но девушка она нездоровая. Скажи, в чем сейчас твоя философия? Что нам делать?

— Нет у меня никакой философии.

— В Спинозу больше не веришь?

— Верю. Но от этого не легче.

— Не буду вмешиваться в твои дела, но Адаса хочет получить развод, выйти за тебя замуж и родить пару детишек.

— Детей я иметь отказываюсь. На этот счет решение принято.

— Что за чушь! У тебя чудный сын. Не могу без смеха на него смотреть. Аса-Гешл номер два. Я тебя понимаю, но это у тебя настроение — оно пройдет. А как насчет сионизма? Ты же был сионистом?

— Думаю, что, пока мы не станем сильными, в покое нас не оставят.

— У нас есть возможность стать сильными.

— Как? К этому мы стремимся уже три тысячи лет.

— Кто же твой Бог? Не может же Он быть дураком.

— Когда видишь замученного, изъеденного вшами младенца, когда с трудом втискиваешься в теплушку, где справлять нужду приходится в окно, — в Его мудрость верится с трудом.

— А что, если из всего этого зла все-таки возникнет добро?

— Какое добро?

— Более благополучная жизнь.

— Мне все безразлично, Абрам, в том-то и беда. Я понял, что человек не более важен Богу, чем мухи или клопы. Без этой мысли я не смог бы прожить все эти годы.

— Да, веселого мало! Но ведь даже клопы, если б могли, стремились бы к лучшей жизни.

— Когда жизнь становится лучше, на свет появляется больше детей, а нуждающихся остается ровно столько же.

— И что ты предлагаешь? Контроль за рождаемостью? — спросил Абрам.

— Да, но если б такой контроль существовал во всем мире.

— Но разве можно, посуди сам, установить контроль за рождаемостью в Китае?

— Поэтому они и будут всегда голодать.

— Тебя не переспоришь. Ты ничуть не изменился. Чем ты в России занимался? Чем будешь зарабатывать на жизнь?

— Чего я только не делал. Даже преподавал в Киевском народном университете. Там теперь профессора все до одного.

— Польский ты еще не забыл?

— Семья, в которой я жил, родом из Польши. Девочки говорили только по-польски.

— Если ты по-прежнему собираешься жениться на Адасе, тебе рано или поздно придется ее содержать. И сыну тоже что-то давать придется. Да и матери скоро понадобится помощь, верно?

— Да, Абрам, я вполне отдаю себе отчет, в каком положении оказался.

— Положение не из лучших. Да и выглядишь ты не лучшим образом.

— Я не спал несколько ночей. Не могу тебе передать, что я пережил на пути в Варшаву.

— Догадываюсь. Поэтому и не задаю слишком много вопросов. Надеюсь, в России ты не наплодил ублюдков?

— До этого, слава Богу, не дошло.

— Так вот, Адаса в Швидере. Я тебе не говорил? Живет на вилле под названием «Роскошь». Между Отвоцком и Швидером. Как же вы увидитесь?

— Телефон у нее есть?

— Нет. Сегодня переночуешь у меня. Забери чемодан из камеры хранения. Трамваи еще ходят. Если ворота будут заперты, скажешь дворнику, что тебе в студию. Он — свой человек, мы частенько даем ему на лапу.

Абрам встал. Аса-Гешл увидел, как исказилось его лицо. Он постоял, превозмогая боль, с трудом выпрямился — и направился к двери.

Аса-Гешл стоял у входа в ресторан и вглядывался в ночь. Как странно: никакого желания видеть мать или сына, возвращаться к Абраму у него не было. Даже встреча с Адасой его пугала. Болела голова, пересохло в горле, в носоглотке. «Что это со мной? — спросил он себя. — Уж не заболеваю ли я?» Тут только он сообразил, что уже очень поздно и возвращаться к Иде Прагер неудобно. На ногах точно гири повисли. «Что я говорил Абраму? Неужели я и впрямь так изверился?» Из темноты вырос пьяный в забрызганном грязью пиджаке, остановился у канавы и помочился. С Маршалковской свернул полицейский в черном шлеме и с шашкой на боку. Аса-Гешл пошел в прямо противоположную сторону. Паспорта у него не было; была, правда, метрика — потрепанная, залатанная, почерк неразборчив. Он вышел на Маршалковскую и увидел, что с Крулевской приближается трамвай. «Все очень просто, — подумалось ему. — Броситься на рельсы, головой под колеса. Нет, могу выжить, останусь калекой». Трамвай прогромыхал мимо, гудя и раскачиваясь, словно заподозрив его в желании покончить с собой. Аса-Гешл пересек улицу. Откуда ни возьмись, появилась целая толпа девиц: лица в румянах и в пудре, разнаряженные, в красных чулках, во рту папиросы. Смеются, визжат; вероятно, что-то случилось — возможно, облава. Раздался полицейский свисток. Аса-Гешл сунул руку в задний карман. Где багажный жетон? Потерял? Нет, вот он, в другом кармане. Он достал носовой платок и вытер вспотевшее лицо. «А что, если я уже мертв? — подумал он. — Мертв и брожу в царстве теней. Больше уже со мной ничего не произойдет — ни хорошего, ни плохого».

Он подошел к вокзалу. В ярко освещенном зале было уже не так людно. Свет рассыпался по полу золотыми блестками. Со скамей доносился громкий храп. Очередь за билетами меньше не стала. По залу прогуливались полицейские с винтовками. В соседнем зале в полном обмундировании томилась — возможно, в ожидании отправки на фронт — рота солдат. Один солдат вынул папиросу изо рта товарища, жадно затянулся и выпустил дым из ноздрей. Высокий, тощий солдат с веснушчатым лицом и маленькими водянистыми глазками от души смеялся, обнажив полный рот крупных, неровных зубов. «Его отправляют на бойню, а он смеется, — подумал Аса-Гешл. — Во что верит он, этот рядовой? В Польшу? Да нет, просто у него крепкие нервы. Его отец и дед не корпели целыми днями в молельном доме над Талмудом».