Семья Мускат - Исаак Башевис-Зингер

Он приоткрыл дверь и позвал: «Адаса!»

Ему показалось, что свет в комнате наверху шевельнулся. Она там! Это она! «Сейчас выясним, есть ли у меня интуиция!» Он немного подождал, а потом позвал снова: «Адаса!»

Послышался нарастающий грохот: это на всех парах несся по рельсам в сторону дома поезд. В слепящем, вырвавшемся из темноты свете паровозных огней он увидел все, как будто на экране: дом, веранда, дорожки между цветочными клумбами, низкорослые сосны с белыми номерами на стволах. Он взглянул на надпись над входом. Да, «Роскошь». Поезд проехал, и все вновь погрузилось во тьму. Издали донесся зловещий крик. Как будто дьявол сыграл с кем-то дурную шутку и скрылся в ночи.

Глава третья

В квартире Финкл на Францисканской полным ходом шли приготовления к субботе. Дина уже отнесла жаркое на Шабес пекарю и вымыла и причесала детей, Тамар и Рахмиэла. В средней комнате Финкл накрывала на стол, вставляла свечи в семисвечник из серебра и меди. Ритуальное благословение она совершала над двумя свечами, молясь за себя и за Асу-Гешла. Дина — над остальными пятью; она молилась за себя, за Менаше-Довида, за Тамар, Рахмиэла и за новорожденного младенца, которого в память о его недавно скончавшемся прадеде назвали Даном. Ужин был уже готов — суп с рисом и с фасолью, тушеное мясо под острым соусом, морковь. Фаршированная рыба в обрамлении лука и петрушки стыла на большом блюде. Перед семисвечником Финкл положила две свежеиспеченные халы под вышитой тряпицей. Рядом лежал нож с перламутровой ручкой и выгравированными на лезвии словами «Святая суббота». В центре стола стоял графин со смородиновым вином и специальный кубок для ритуального благословения. На кубке была выгравирована Стена плача. Финкл и Дина жили скромно. Дина зарабатывала на жизнь шитьем, Менаше-Довид давал уроки. Но на Шабес даже самые бедные старались принарядиться. Финкл надела шелковый платок, блузку с широкими рукавами и платье в цветочек, сохранившееся еще от ее приданого. Дина навязала на свой парик бархатную ленту. Когда свечи были зажжены, обе женщины прикрыли рукой глаза и прочли молитву, которая уже много поколений передавалась в семье от матери к дочери: «О Всевышний, пусть лик Твой воссияет над рабой Твоей, моим мужем, моими детьми и защитит их от всякого зла. Во славу Шабеса свечи, что я зажигаю здесь в Твою честь, освещают нас Твоим священным сиянием, проливают милость Твою на наши Субботы и все прочие дни, наделяют нас силой оставаться верными заповедям Твоим. И, прошу Тебя, поторопи, о, поторопи Мессию, сына дома Давидова, дабы он поскорей освободил нас, еще при нашей жизни, аминь…»

Пока женщины читали ритуальную молитву, Менаше-Довид облачался в праздничные одежды. По случаю субботы он до блеска начистил свои видавшие виды сапоги, нарядился в поношенный атласный лапсердак и старую меховую шапку. Это был низкорослый крепыш с рыжеватой бородой, светлыми пейсами и несоразмерно большими руками и ногами. В ранней молодости он изучал Талмуд, намереваясь стать раввином. Из-за войны, однако, диплома он не получил и в дальнейшем стал последователем мистического и весьма противоречивого учения рабби Нахмана из Брацлава, чьих учеников прозвали «мертвыми хасидами». Получить место раввина «мертвому хасиду» было, однако, не просто. Одевшись, он улыбнулся и сначала пробормотал, а затем выкрикнул: «Человек не должен отчаиваться. Отчаяния не существует!»

— Что ты там кричишь, папа? — спросил Рахмиэл, трехлетний мальчик в желтой кипе, из-под которой выбивались вьющиеся пейсы.

— Я говорю, что человек должен радоваться. Танцуй, сынок! Хлопай в ладоши! Радость возьмет верх над злом.

— Что за чушь ты внушаешь ребенку? — послышался из спальни голос Дины. — Хочешь и из него тоже сделать «мертвого хасида»?

— А что тут такого? Души всех Божьих детей собрались на Синайской горе. Пойди сюда, сынок, спой песенку ребе:

Сатане прикрикни: «Брысь!»Сам — танцуй и веселись.

В кухню вошла Финкл.

— Честное слово, Менаше-Довид, — сказала она, — ты совсем спятил. Невинный голубок! Рано ты его всему этому учишь. Успеет еще.

— Говорю вам, мама, не успеет. Мессия уже совсем близко. Давай, сынок, споем вместе:

Не печалься, сынок, если вдруг согрешил;Помолись — и живи точно так же, как жил.

Финкл посмотрела на зятя с выражением умиления и отчаянья и засмеялась, обнажив голые десны. Дина вышла из спальни с ребенком на руках и с черной ленточкой, которую собиралась вплести в косички Тамар.

Пятилетняя темноволосая Тамар с приплюснутым носиком и веснушчатым личиком сжимала в кулаке кусок пирога с яйцом.

— Не хочу черную ленту! — завизжала она. — Хочу красную.

Дверь в прихожую открылась, и чья-то рука поставила на пол чемодан. Дина побледнела.

— Мама! — закричала она. — Погляди!

Финкл, ничего не понимая, повернулась к двери. На пороге стоял Аса-Гешл.

— Сынок!

— Мама! Дина!

— Да благословен будет пришедший! Я — Менаше-Довид. Надо же, приехать накануне Субботы!

— Тамар, это твой дядя, Аса-Гешл. А это Рахмиэл, его назвали в честь деда из Янова. А это маленький Дан…

Аса-Гешл расцеловал мать, сестру и детей, в том числе и новорожденного у Дины на руках. Дина нагнулась взять чемодан, но Финкл закричала:

— Что ты делаешь?! Суббота ведь!

— Ничего не соображаю. Сама не знаю, что делаю, — сказала Дина, покраснев. — Все так неожиданно!

— Знаешь что? — перебил ее Менаше-Довид. — Пойдем со мной молиться. Молельный дом здесь, во дворе. Твой дед — вечная ему память! — тут молился.

И Менаше-Довид улыбнулся, обнажив редкие и неровные зубы. Его мясистое лицо излучало отрешенность, которую Аса-Гешл давно забыл.

— Уже? — Дина не скрывала своего раздражения. — Пускай дома молится.

— Ничего плохого я ему не предлагаю. Хочу взять его с собой в Божью обитель, только и всего. Прийти к Богу ведь никогда не поздно. Один хороший поступок перевешивает много грехов.

— Он один из этих «мертвых хасидов», — словно извиняясь за мужа, сказала Дина. — Ты, наверно, о них слышал.

— Да. Последователи рабби Нахмана.

— Имей в виду, — заметил Менаше-Довид, — мой ребе известен на весь мир. Послушайся моего совета — пойдем со мной помолимся. Или, знаешь что, давай потанцуем.

— Ты свихнулся, что ли?! — закричала Дина. — Он подумает, что ты обезумел.

— Кто знает, что такое безумие? Человек не должен печалиться. Грустить — значит быть идолопоклонником.

Менаше-Довид поднес к губам большой и указательный пальцы. Потом поднял ногу и начал раскачиваться из стороны в сторону. Дина с трудом выпихнула его в молельный дом.

Финкл не знала, смеяться ей или плакать.

— Господи, неужели дождалась! — бормотала она. — Слава Всевышнему!

— Не плачь, мама, — взмолилась Дина. — Сегодня ведь Шабес.

— Да, знаю. Я от радости плачу.

— Дети, я вам подарки привез, — сказал Аса-Гешл. — И тебе, Дина, тоже.

— Потом. После Шабеса.

Маленькая Тамар в недоумении сунула палец в рот, держась за юбку матери. Рахмиэл подбежал к кухонному столу и достал из ящика ложку. Новорожденный, который все это время смотрел перед собой по-младенчески широко раскрытыми глазами, встряхнул своей большой головой и заплакал. Дина принялась его утешать:

— Ш-ш. Твой дядя пирожок тебе принес. Вкусный-превкусный.

— Он проголодался. Дай ему грудь, — сказала Финкл.

Дина села на край железной кровати, стоявшей рядом с покрытой чехлом швейной машинкой, и стала расстегивать пуговицы на блузке. Финкл взяла Асу-Гешла за руку:

— Пойдем в другую комнату. Дай я посмотрю на тебя.

Она отвела его в гостиную и закрыла за собой дверь. Маленькая, сморщенная, она смотрелась рядом с сыном, точно карлица рядом с великаном. Ей хотелось сплюнуть, чтобы отвести от сына дурной глаз, но она сдержалась. Слезы бежали по ее сморщенным щекам.

— Почему ты так поздно? Даже перед соседями неудобно.

— Поезд только что пришел, — соврал Аса-Гешл.

— Ну, садись, дитя мое. Сюда, на диван. Видишь, мать-то твоя — старуха.

— По мне, ты по-прежнему молода.

— Состарилась от забот и волнений. Ты себе не представляешь, что здесь творилось. Чудо, что мы выжили. Но все это в прошлом, и теперь ты здесь. Да благословенно будет имя, назвать которое я не смею.

Она извлекла из складок платья носовой платок и высморкалась. Аса-Гешл осмотрелся. Обои на стенах облезли, двойные окна, несмотря на лето, были плотно закрыты. Стоял кислый запах мыла, соды и пеленок.

Финкл раскрыла старый молитвенник, потом снова закрыла.

— Сынок, сынок! Сегодня Шабес, а еще и ты приехал. Радость моя безгранична. Не дай Бог мне причинить тебе боль — и все же молчать я не могу.