Моя профессия ураган - Люда и Игорь Тимуриды

А я им ассистировала…

И потянулись мои будни в театре…

Правда толстенький режиссер ужасно обиделся, когда тем же вечером я не пустила его к себе "домой", когда он провел меня до коморки, где жила эта несчастная… Он-то думал, что оказывает мне одолжение! Ничего себе самомнение!!! Мне еле удалось от него отбиться…

— А зачем же ты меня очаровывала? — недоуменно и обиженно спросил он.

— Я это… — сдавленно сказала я, — флиртовала для роли! — выпалила я первое пришедшее в голову.

Он почесал голову, и я поняла, что в понятие флирт мои поползновения явно не укладывались…

Он потоптался…

— А еще пофлиртовать не хочешь? — наконец растеряно спросил он.

Я ахнула.

— Нет уж, дудки, — сказала я. — Если ты мою пятиминутную чепуховую роль прогнал сто раз, то что же теперь прима чувствует?! — с ужасом спросила я. — Я себя чувствую так, будто это на мне воду возили, то она, наверное, будто это на ней скакали…

Надо мной наверху издевательски заржали.

— Тут конюшни? — удивилась я.

— Да нет! — сказал толстяк. — Здесь живут…

— А почему лошадь на крыше? — ахнула я.

Я услышала сразу несколько смешков в разных комнатах. Зато наверху замолчало, заматерилось, а потом смачно плюнуло сверху на нас. Я еле успела сбить нас вместе с толстячком в сторону.

От усталости я не выдержала, и меня охватил истерический смех.

— Это в-верблюд! — сквозь спазмы хохота выдохнула я, поняв, что ошиблась.

Дом начинал разогреваться.

— Эй, вы! — рявкнули наверху.

— Оно говорит!!! — не выдержала и затряслась я, не в силах сдержаться. Меня просто крутил смех, а режиссер меня поддерживал… Мы словно стояли на свидании на виду у всего дома, трясясь от хохота под домом, который трясся от хохота.

— Ууу, — завыли от злости наверху. — Эй, кобыла, я сейчас тебе спущусь и как заржу!!!

— Ария лошади?!? — захлебываясь, вызывающе громко, даже удивленно переспросила я, представив, как он ржет перед публикой, аплодирующей ему в окнах.

В комнатах визжали от смеха.

Тут выбежал какой-то старичок начальник.

— Что происходит? Что происходит? — заметался с перепугу он.

Я внимательно посмотрела на него, а потом твердо сказала, махнув рукой.

— Ничего и варить!

Из дома раздавался какой-то странный писк, идущий из окон…

— А где же лошадь на крыше? — недоуменно оглядываясь, спросил старичок.

С жильцами случилась истерика. Аааа…

— Показа-ать?!? — скорчившись и вне себя от смеха, вскрикнув, предложила я.

В доме творилось что-то невероятное. Там рыдали от хохота, перемежая свое ржание сдавленными всхлипами…

— Я тебе покажу лошадь!!! — по звериному завыли на верху.

— Коб-былкой запрыгаешь?!? — переспросила я, не уверенная, что такое возможно.

Рев, шум, крик, стоголосое ржание!

Все! Люди уже истерически хохотали как безумные во всю глотку, хлопая себя по коленям, катаясь по полу, бьясь об стенку, уже ничего не воспринимая, трясясь и не в силах остановиться… И не желая даже посмотреть на лошадь, которая высунула свою голову из окна и похабно ругалась, выплевывая оскорбления, которые никто не слышал, а я тыкала, корчась, в нее пальцем…

Эфраимос быстренько затолкал меня в каморку подальше от греха, чтоб я еще чего-нибудь не учудила, сам трясясь от хохота и приседая, и побыстрей отчалил, пытаясь не смотреть на меня, чтоб не ржать. Но я же видела, как кривится в улыбке его красное от смеха лицо и как его плечи вздрагивают, не в силах сдержаться…

Глава 54

На следующий день только каждый раз, когда ему на глаза попадалась моя физиономия, Эфраимос кривился от смеха и отворачивался.

Но гонял он меня по страшному, подстраивая к моей партии всю схему… Я заметила, что он, прославленный режиссер, не брезгует перенимать у меня, если у меня есть что-то увлекательное…

— Ты у меня запрыгаешь! — пообещал он.

— Я так и не поняла, кто из нас лошадь? — ухмыльнулась я. — По размерам я больше похожу на жокея.

Я крутанулась перед зеркалом рядом с объемной фигурой режиссера.

Эфраимос прикусил язык.

Потекли обычные будни театра… Я всегда была дотошная… Я часами думала о пьесе, думала о балете, думала о танце… Почти каждый день я вела многочасовые беседы с Эфраимосом, гениальным режиссером, который выкладывал мне свои идеи и свое видение балета, и получал от этого явное удовольствие…

Я изучила в библиотеках все воспоминания известных танцовщиков и балерин за тысячелетие… Правдами и неправдами я сумела пересмотреть каждую фильму про балеты, хранящуюся в здешних богатейших подземных архивах и наедине протанцевала каждый балет… Кажется, я словно заразила своей лихорадкой поиска, обдумывания и исследования даже архивариусов и всю труппу… Они часами беседовали со мной и радостно делились своими находками…

Конечно, это на словах легко, а в жизни это целые озера пота… По крайней мере, на бассейн его хватило бы…

— Эх, всех врагов бы собрать, да в нашем поту утопить, — мечтательно сказала я, выкручивая на репетиции очередное полотенце…

— Да ты утопистка! — сказал Эфраимос.

— Нет, я предпочитаю работать ножами, — растеряно сказала я, не поняв иностранное слово…

Стоявших рядом танцоров согнуло пополам от хохота…

Как-то так само получилось, что режиссер стал проверять на мне все свои замыслы и находки, ибо я легко и мгновенно реализовывала их и могла протанцевать любую роль с ходу, легко ловя любые наметки его мысли… Мы стали настоящими друзьями… Но не это меня радовало — я видела, что люди стали искренне искать моего общения… И когда ранее закрытое и ожесточенное сердце раскрывалось тебе навстречу теплом, я всегда испытывала необъяснимое блаженство и счастье… Я, конечно, как могла поддерживала "легенду" про свою стервозность, но на людей это почему-то никак не действовало. Самый последний мальчишка кордебалета только фыркал и будто бы знал, что я добрая. Может потому, что я охотно помогала? Или всегда была готова выслушать и помочь?

Деньги у меня не задерживались…

Эфраимос ворчал что-то про нахлебников и вымогателей, но я отдавала даже последнюю одежду, если надо было вдруг кому-то помочь.

— Я всегда могу себе честно заработать, по крайней мере, поужинать у Рилы, — отшучивалась я, — а на что может надеяться человек, у которого нет работы?

— На работу!

— А если ее нет? — вызывающе спросила я.

— На то, что она никогда не появится? — предположила, прислушавшись Рила, моя подруга… Я ее получила "по наследству", но подружилась по настоящему…

— Монстры, а не люди! — ехидно заметила я. — Гвозди бы делать из вас!

— Крепкие убеждения, — примирительно отозвался Эфраимос.

— Крепкое отсутствие всех убеждений, — убежденно отметила я. И выпалила: — И общая нелюбовь к труду!

К тому же с тех пор, как я стала участвовать в спектаклях, меня заваливали цветами… Самыми лучшими мы украшали с моей подругой Рилой наши комнаты, а остальные сдавали обратно торговцам… Конечно, это не очень хорошо, но жить же на что-то надо? К тому же за мной числился громадный долг Эфраимосу, который я постепенно выплачивала. К тому же очень часто богачи бросали на сцену драгоценности… Я никогда не унижалась, как другие актрисы, поднимая их. Но Рилка никак не могла понять, почему, когда мы возвращаемся домой, у меня набиты ими карманы, причем самыми дорогими штучками, которые я мгновенно распознавала среди цветов, предоставляя другим фальшивки или бижутерию… Это было гораздо лучшее применение моего ужасного мастерства, чем воровать… А, поскольку никто не видел, как я это делала, а Рилка молчала, как рыба, то никто не мог их у меня отобрать…

Спектакли с участием нашей труппы имели неизменный успех… Эфраимос явно переживал период расцвета… Потекли месяцы… Все привыкли ко мне… Тем более, что я упорно отказывалась от крупных ролей… И все это знали… Не знали они только того, что мое бескорыстие в отношении ролей вовсе не объяснялось скромностью, а тем, что на приму направляли фокусировку зеркал, следя за ней фокусом, так что ее лицо парило над городом, почти тысячекратно увеличенное… Его было видно из всех точек города… А для меня это значило, что я прямо на сцене могу получить от узнавшего меня ретивого поклонника прямо с трибуны стрелу в голову… Хорошо, что для них всех я умерла…

Я была весела, бодра, радостна… Все завидовали мне… И никто не знал, как я тоскую и плачу по ночам… Только Рилка знала, что у меня в жизни что-то не все гладко, но она молчала… Но обычно творчество перебивало тоску, безумную тоску, вспыхивающую каждый раз, когда я видела тэйвонту, которые напоминали мне о моем неудавшемся счастье…

Только один раз я выдала себя… Я смеялась и шутила… Дир, танцовщик-премьер как раз иронически сетовал мне, что не понимает, почему, стоит мне показать людям пальчик, и они начинают смеяться, а его интеллектуальные шутки вызывают лишь вежливую улыбку, когда я услышала, как один мальчишка из кордебалета сообщил потрясающую "новость", невоспитанно вклинившись в толпу балерин: