Слепое пятно (СИ) - "Двое из Ада"

— Кто сказал, что исчерпана? Спасибо, не буду. — Лев прошел в комнату тяжелой поступью человека, чья душа наполнена свинцом. Остановившись у окна, он скрестил руки на груди и уставился в мутный пейзаж. Стена дождя заслонила их от всех прочих звуков, от любых признаков жизни. Лев ощущал себя в банке, где паук — он. — Ладно. Ты меня не выслушал, сразу начал кулаками махать. А я бы хотел тебе рассказать, с чего все началось. Сегодня ты будешь слушать лучше? Готов?

Помрачнев еще сильнее, но сдавшись, Антон вздохнул — очевидно, это значило «ладно, делай что хочешь». Забурлил в заварочном чайнике кипяток, зашуршали в нем сухие чайные листочки.

— Все началось давно. Семь лет назад. Нет, даже раньше, — Богданов сглотнул и опустил голову, готовясь слой за слоем обнажать душу. — Началось все с ранней юности, где отчим случайно узнал, что я гей. Матери у нас с Еленой нет. Отца — нет тоже. Остался только отчим, а он был специфическим человеком. Потеряли родителей мы примерно в подростковом возрасте, но в связи с тем, что никогда не были с ними особенно близки, глубоких ран это событие не оставило. Отчим казался неплохим человеком, правда, часто напоминал, что усыновлять нас не хотел бы. И мать наша, кукушка потасканная, сделала это нарочно, чтобы свинтить за границу. Он дал нам образование, давал средства, дал имя, обучил неплохо и выбил место в обществе. Был строг. Был зол чаще, чем что-либо еще. Никогда не интересовался нашими взглядами на жизнь, ибо верил, что мать нас ему подарила. Узнав о моих интересных пристрастиях, обезумел с контролем окончательно, но относительно ориентации ничего никогда не говорил. Я был глупый, молодой, подставился… — Лев сильнее стиснул руки, обнимая себя крепче. — Усугубляло все то, что я не только порченный убогий товар, неликвидный материал, так еще и прямой наследник его дела, его капиталов и счетов, что теперь уже не сравнятся с моими, но были внушительными по тем временам. Я вырос, стал его правой рукой в компании не без его помощи. Ты спросишь, зачем тебе это все? Отсюда и берут начало мои причины. И вот мне под тридцать. И я влюблен, нахожусь в длительных отношениях… Все было хорошо, если бы не поведение моего благоверного. Я был немного моложе его да и еще не так оперился, характера не набрался, часто пасовал перед ним. А он был агрессивным, властным и трахался, надо думать, так же. Агрессивный секс, пугающие практики, жестокое обращение — все это было. А потом, спустя два года, появилось хоум-видео. Я все сносил, терпел и врал себе, что нравится, ведь любил. Страшно любил. Он постоянно требовал смотреть в камеру, а я никак не мог приложить ума зачем.

Потом, представь себе, я на совещании. Вокруг люди, приглашенные компанией акционеры. А за моей спиной вещает не презентация на тему повышения производительности, а снятое им порно, — Лев бесцветно усмехнулся, ударив кулаком по подоконнику. — С моим участием. Со мной, смотрящим в камеру. Тогда все стало понятно. И то, что меня не любили, и то, как отвратительно унизили, и то, что отчим платил ему все четыре года наших отношений. О моей ориентации узнала вся бизнес-коммуна города, где я жил. А тогда это было все равно, что прилюдно изваляться в дерьме. Причем не в своем, а в чужом.

Антон, около половины рассказа стоявший в прежней позе, тут вдруг шевельнулся. Лев услышал, как он оторвался от тумбы и тихо подошел ближе.

— Моя любовь оказалась той еще тварью. Когда он отыграл роль, отчим его, как и все на своем пути, решил растоптать. Чего бы не растоптать сына прямого конкурента, верно? Так и случилось. Свою разрушенную жизнь он — зазноба — мне не простил. Ну и окатил нас с Еленой кислотой, когда мы собирались бежать из города. Хотел плеснуть прямо в лицо, но Лена оказалась быстрее и закрыла меня руками. Правда, вот, теперь, как вечное напоминание — ее перчатки. А у меня шрамы на плечах и груди. Помнишь, говорил? Хочешь, покажу? А то ты ж не веришь мне теперь.

Лев замолчал, переводя дух. Сердце стучало прямо в голове и воздуха не хватало, спертые легкие им просто не наполнялись. Богданов расстегнул пару верхних пуговиц, отодвинул ворот рубашки и повернулся. Антону в глаза он не смотрел, смотрел в ноги. Шрамы навечно застыли на коже в виде небольших темных и светлых капель. Рука Горячева дрогнула, поднялась. Медленно, словно боясь обжечь или обжечься, подобно той же кислоте, ладонь легла Богданову на плечо.

Антон молчал тоже. Не мог найти слов. Он сухо сглотнул, а пронзительные глаза бегали по лицу Богданова — в поисках неискренности или с какой-то другой мыслью. Горячев дышал совсем тихо, но жар сострадательного прикосновения нес в себе больше смысла, чем принес бы любой ответ.

— Мы сбежали, украв у отчима кругленькую сумму. Сбежали из больницы, потом из дома, из города, осели в Питере и… Первое время не ходили, а крались. Когда все остыло, а Елена осознала боль своей утраты, у нас случился неприятный разговор. Ей и ранее попадало из-за моей ориентации, но здесь… Она попросила меня больше никогда не встречаться с мужчинами. Будто это так просто, раз! — и выключил потребность. Хорошо бы, если так… Но я согласился. Пообещал, ведь она была единственным близким мне человеком, который не предал. Воровал ради меня. (Деньги я, к слову, вернул…)

Так прошел год. Два. Мы, получив множество знаний об уходе, о средствах для кожи, о том, насколько косметика бывает неправильной, дошли мыслью до своего дела. Организовали. Дело пошло… Я, как и любой нормальный мужик, уже тогда на стену лез, но боялся. Боялся довериться, боялся, что найдут, всего боялся. Был как загнанная в угол скотина на скотобойне, все ждал, откуда выстрелит. Мы построили резиденцию… И я организовал терапию. Так мне не приходилось строить отношения, но я получал сексуальную разрядку. Я очаровавылся, я обманывался, но находился в безопасности. Я полностью рулил процессом, ведь после того… Той ситуации мне очень сложно спать и общаться с кем-то, если он не уязвим. Так и пошло. У меня были правила, которых я придерживался. Ко мне люди приходили со своими фантазиями, я их реализовывал, все оставались довольны. Но потом появился ты, засранец. Сначала на собеседовании, где я не мог глаз от тебя оторвать настолько, что лишних нулей написал, — Лев тепло усмехнулся. — А потом на почту пришло фото, потом ты на терапию приперся. Я уверял себя, что справлюсь, но с тобой все покатилось в Ад раньше, чем я смог себе в этом признаться… Я решил тебя запугать, чтобы ты сам уверился в том, насколько я ужасный, и ушел. Ты не пугался. А потом сам не заметил, как ради тебя засветился даже в СМИ, хотя держал свою личность так долго в секрете. Я боялся, что найдут. Что все отберут, что узнают, что засмеют… А теперь я боюсь только того, как я поступил с тобой. А я был ужасным. Обижал, — Богданов подался вперед, хотел дотронуться… И дотронулся, погладив костяшками пальцев Горячева по плечу. Тот сперва окаменел. Но Лев видел, как от малейшего движения руки по одежде оживает бледнеющая в холодном кухонном свете кожа. Как приподнимается пушок на шее. Антон был взволнован. Боялся. Напряженно думал о чем-то. Хмурился…

— Садись… — тихо выдал Горячев наконец совсем севшим голосом и, шмыгнув носом, медленно отстранился. Богданов с тяжелым сердцем смотрел на него. Ковыряться в старых ранах было неприятно, трудно, странно и больно. Но Лев смог. Смог впервые рассказать свою историю, довериться. Чай оказался на столе, а Горячев рухнул на табурет первым, да так тяжело, словно исповедью Льва его придавило. Он крепко сцепил руки в замок на столе, посидел, потом хлебнул горячего, выдохнул. Губами шевельнул — хотел что-то еще сказать. Передумал.

— Это меня не оправдывает. Моя история. Я это понимаю, Антон, — Лев медленно присел. — Я просто хочу, чтобы ты понимал, зачем… Не искал причину в себе. Потом уже, когда между нами что-то произошло, мне было страшно сломать это. Признаться. Как бы это выглядело? «Ой, Антон, прикинь, я мужик и твой начальник?» Сейчас, конечно, не лучше… Поэтому, если хочешь кричать — кричи. Хочешь, можешь стесать об меня все кулаки. Что хочешь, — Лев вцепился в Горячева взглядом утопающего. Самое страшное, что он сейчас мог бы пережить — это высмеивание. Поэтому теперь Богданов смотрел, искал в чужом лице язвительные нотки. Но их не было.