Хадават - Вячеслав Ковалев

Когда через долгих две тысячи лет он очнулся, то обнаружил три вещи. Первое – что прошло максимум несколько минут. Второе – что он все в том же зале. Где все громыхало, трещин на полу и стенах прибавилось, и все дрожит, как в сумасшедшей каменной лихорадке. Третье – что его бесцеремонно волокут за ногу. И это не очень приятно. Ульк – а это был он, кто же еще, – приволок его к вратам, где уже лежали Константин Арсеньевич и Горан. Тело Леонида бесследно исчезло. На месте врат темным грязным облаком клубилось нечто весьма живописное. Ульк бросил Макса и, не обращая на него никакого внимания, пошел куда-то. Он двигался спокойно, будто и не замечал, как все вокруг трясется и вот-вот рухнет ему на голову.

Макс попытался встать. Перед глазами плясали смешные цветные зайчики. Снова подкатила тошнота. Он мог поручиться, что не только удар по голове был тому причиной. Ощущения были точно такими, как тогда, когда они с монахом шли к вратам. Резкая судорога скрутила его, заставив упасть на бок и принять позу эмбриона. Он зарычал от нестерпимой боли, выгнулся, задел ногами лежащего рядом Горана. Боль ушла так же резко, как и пришла. Макс лежал, хватая ртом воздух, что твоя рыба на льду, и вдруг увидел глаза монаха. Он спокойно, мирно так смотрел на него. «Привет, и ты тут? Вот здорово! Сейчас в шахматишки сыграем», – говорили они, хотя монах, естественно, молчал. Вдруг левый глаз, которому стало совсем уж весело, хитро подмигнул Максу.

Послышались шаги. Ульк-Никита возвращался. Сейчас он был больше похож на человека. Обычный такой паренек, погулять вышел. Вот только изодранная одежда и окровавленная голова Леонида в руках портили всю картину. Вот, значит, зачем он ходил. Он остановился в нескольких шагах от них, разглядывая так, словно видит впервые. Кивнул, будто в чем-то удостоверился, и шагнул вперед. Дальнейшее происходило, словно во сне. Время – забавная штука. То бежит, словно страус, то тягуче тянется, как кисель у хорошей хозяйки. Горан резко перевернулся на бок, в руках его что-то блеснуло, и в то же мгновение это «что-то» полетело в улька. Тот удивленно смотрел на малюсенький снаряд, нацелившийся ему в грудь. Проводил его взглядом и еще раз удивился, когда снаряд разбился, попав в него. Колбочка с пояса Константина. Точно. Находившаяся внутри нее жидкость засветилась легким золотистым цветом, растекаясь по груди. Пятно тем временем все разрасталось и разрасталось. Вот оно уже захватило грудь, вот добралось до живота. А с ульком происходило нечто непонятное. Он стоял, тупо таращась на него. Обвел затуманенным взглядом вокруг, вздрогнул и медленно опустился на колени, будто ноги отказали. Руки его безвольно повисли, голова опустилась, чуть повернувшись набок. Нижняя губа отвисла, а из уголка рта потекла тоненькая струйка слюны, как у дебила.

Макс смог подняться на четвереньки.

– Он жив? – спросил он у монаха, присевшего перед замершим ульком на корточки.

– Не знаю, вроде бы нет. – Монах медленно встал и повернулся к Максу. Лицо его было хмурым и сосредоточенным. – Пора закончить наш разговор, – пробасил он, – я просто не могу позволить тебе уйти, прости.

– Ты что, охренел?! Не видишь, что творится? – выкрикнул Макс. – Брось это и давай выбираться отсюда.

– Нет, Макс, нет, любое дело нужно закончить. – Он помотал головой.

Макс хотел еще что-то сказать, возразить, убедить, доказать, но не успел. Потому что за спиной Горана встал Никита-ульк, или ульк-Никита, кому как больше нравится.

– Сзади, сзади! – заорал Макс, но его голос утонул в окружающем грохоте. Монах все-таки услышал, а может, почувствовал. Он еще успел обернуться, для того чтобы получить страшный удар по голове и рухнуть к ногам улька. – Да когда же ты сдохнешь, тварь! – Макс выплюнул ругательства и, превозмогая боль, поднялся на ноги.

…«Вот теперь точно – все. ЭТОТ приготовился драться. Он не понимает, что теперь – все. Все кончено». Не обращая на ЭТОГО внимания, он поднял одно из тел. «…У меня есть еще один брат кроме твоего отца. Брат-отступник. Брат-ренегат…»

«Вот мы и вместе. Плоть и кровь. Ты ошибся, дорогой мой дядюшка, – сказал он старшему, пытаясь заглянуть в мертвые глаза, – ошибся. Я это понял. Сейчас понял. Потому что наконец-то догадался, что было в глазах мальчишки, кроме страха. Жалость. Это была жалость. Ему было жаль меня. Жаль».

Он покрепче схватил младшего, еще раз взглянул в глаза старшему, бросил последний взгляд на ЭТОГО и прыгнул. Прыгнул навстречу своей судьбе…

Ульк не спешил нападать. Он стоял, опустив руки, и смотрел на Макса. Покивал головой, будто пенял ему на что-то. Отошел в сторону, туда, где лежало тело Константина Арсеньевича, поднял его. Замер, разглядывая мертвое лицо. Макс наблюдал за его странными манипуляциями, ничего не предпринимая. Вокруг все странно замерло, даже грохот прекратился. Только пыль тяжело висела в воздухе. Будто тот, кто руководил этой свистопляской, тоже решил посмотреть, что там вытворяет этот тип. А тип постоял немного в легкой задумчивости, поднял на уровень глаз голову Леонида (и как ее не завалило в этом бедламе), что-то сказал. Потом глянул на Макса, резко развернулся и прыгнул в сторону провала, образовавшегося на месте рванувших врат. Он провалился в эту темень, там что-то вздрогнуло, поверхность ее заходила возбужденным киселем, и Макс понял, что вот теперь точно капец! Он еще успел пробежать несколько шагов, разделявших его и монаха, схватил того за ворот и рванул что есть силы в безумной попытке поднять тяжеленное тело. И в этот самый момент рвануло. Время на сей раз не играло в свои привычные игры: не ускорялось и не замирало, как при стоп-кадре. Просто посреди темного провала вдруг возникла радужная точка, в одну секунду расширилась, став ослепительно-белой, и взорвалась тысячами, миллиардами звезд. «Красиво, блин. Рядом с такой красотой и помереть не страшно», – еще успел подумать Макс.

Эпилог

Сознание возвращалось к нему постепенно. Первое, что он почувствовал, был привкус крови. Солоноватый привкус, который ни с чем не спутаешь. Потом проснулось осязание. Он лежал на чем-то твердом, но не на камне, под руками колыхалось живым ковром что-то мягкое, шелковистое, как молодая трава. Следом наступила очередь запаха. Да, точно. Так пахнуть может только трава. Теперь – слух. Тихо. Только где-то далеко, на самом краю сознания, какой-то очень знакомый звук. Кузнечик! «Черт меня побери, это же кузнечик стрекочет! Пора открывать глаза». Медленно, осторожно. Он ждал, что свет резанет по ним, как это обычно бывает, но ничего такого не произошло. Смотрелось легко, глаза и не думали пугливо жмуриться, а неизбежные в этих случаях слезы куда-то запропастились. Небо. Чистейшее голубое небо. Без единого облачка. Благодать, да и только. Полежав так немного, он пришел к выводу, что вставать все равно придется. Не проваляешься же здесь всю жизнь. Кстати, интересно, он вообще – жив? Или он уже в раю? Или в аду? Кто сказал, что ад – это обязательно сковородки? Это было бы слишком просто.

Медленно, не торопясь, Макс сел и осмотрелся. Вокруг стелилась бескрайняя степь, покрытая изумрудного цвета травяным ковром. Над ковром, в свою очередь, раскинулось чистейшее голубое небо. Краски были настолько яркими и нереальными, что Макс решил, будто у него глюк. К тому же он ощущал некую странность правда пока не мог сообразить какую. Так. Трава. Это понятно. Небо. Тоже понятно. Красивое такое небо, на котором нет ни одного облачка. И солнышка, что характерно, тоже нет. Вот тебе и странность.

– Нравится? – услышал он у себя за спиной.

Спокойно, даже с некоторым достоинством повернулся – мы, мол, ужо пуганные, че нам дергаться? – и узрел босоногого пацана, оседлавшего здоровенный валун и с наслаждением смакующего леденец а-ля «чупа-чупс». Пацан был смугл, имел иссиня-черные волосы и яркие, под стать небу, голубые глаза.

– Так что, нравится? – повторил пацан, уставившись на Макса.

– Ничего так. Слушай, малый, а я тебя нигде раньше видеть не мог?

Реакция пацана была странной. Он задрал голову, залившись таким чистым и непосредственным смехом, что Макс даже позавидовал. Он так смеяться не мог никогда. Содрогаясь от хохота, пацан сполз со своего валуна и продолжил смехотерапию прямо на земле, как говорится, матушке. Макс подождал, пока тот успокоится.

– Нет, вы только подумайте, господа хорошие. Он меня еще и спрашивает. Мы ж с тобой теперь, считай, родственники. Кровные! – Пацан воздел к небу до половины обсмоктанный «чупа-чупс». А ты меня не узнаешь! – Он изобразил на лице некое подобие страдания.

– А ты помолодел, – хмыкнул Макс, понимая наконец, кто перед ним.

– Твоими стараниями, мой друг, твоими стараниями. – С его лица можно было писать картину: лучезарное счастье, как оно есть.

– Я вот тут подумал, что так и не знаю, кто ты и как тебя зовут. И потом, я думал, ты оставил меня в покое.