Император Александр I. Политика, дипломатия - Сергей Соловьев

Уяснилось, в чем дело: два соперника борются за престол; ошибки одного поднимают другого; Франции, равнодушной к обоим, предоставляется право выбирать того, кто даст больше выгод; все внимание обращено на то, чтобы уронить противника. Наполеон наивно выражается насчет свободы печати; он вовсе не смотрит на нее с конституционной точки зрения, а только как на средство борьбы с Бурбонами: «Мне она не опасна, про меня уже сказано все дурное; пусть поговорит теперь о Бурбонах: это произведет сильное впечатление, потому что печать не будет направляться правительством, цензурою». Молодой советник при королевском дворе, знаменитый впоследствии Деказ, отказался подписать поздравительный адрес императору; ему выставляли на вид быстрый успех Наполеона, свидетельствующий привязанность к нему Франции: в двадцать дней он прошел всю Францию, не встречая нигде препятствия. «Я не знал, — отвечал Деказ, — что престол Франции служит беговым призом». Ни один порядочный француз не должен был знать этого, но, к несчастью для Франции, так было действительно. Реставрация империи застигла Францию так же второпях, застигла ее такой же усталой и равнодушной, как и реставрация Бурбонов. И Наполеон скоро это понял: когда старые приверженцы поздравляли его с чудесным возвращением, с торжественным приемом, какой он встретил в народе, то Наполеон перебивал их словами: «Время комплиментов прошло! Они меня встретили точно так же, как проводили тех (то есть Бурбонов)». В руки императору попались адресы к Людовику XVIII, написанные по поводу высадки Наполеона, — адресы, наполненные выходками против «корсиканского людоеда», уверениями в преданности к Бурбонам; по приезде в Париж Наполеон получил адресы из тех же мест, подписанные теми же лицами: они заключали в себе выходки против Бурбонов, уверения в преданности к императору. Наполеон выиграл беговой приз; но торжество не было окончательное: затруднения и опасности только что начинались. «Народ, солдаты, суб-лейтенанты сделали все: им, одним им я всем обязан», — говорил Наполеон. Войско все сделало, войско все и сделает; но тяжелый опыт говорил другое. Когда нужно было защищать империю от целой Европы, тогда войско ничего не сделало, и народ не тронулся; соединенные государи обратились не к народу, не к войску. И Наполеон, для обеспечения себя на случай неудачи, заискивает в якобинцах, в ненавистных идеологах. Он уже объявил себя раскаивающимся грешником; произнес роковое: «Не буду, не буду ни завоевателем, ни деспотом». Произнося эти слова. Наполеон думал, что усиливается, берет верх над соперниками: видимо, было так, но, с другой стороны, исчезло очарование силы и величия; отношения переменились. Люди несомненной преданности к империи, опальные за это при Бурбонах, отказывались принимать должности, предлагаемые теперь императором; другие, принявшие должности, обращались к императору вовсе не с прежним благоговением; дисциплина ослабела; полубог явился простым смертным, признавшимся в своих ошибках, обещавшим, что вперед не будет так делать, как прежде. И военный успех не был верен: едва ли Наполеон удержится на престоле, не отбиться ему и теперь от целой Европы, как не отбился в прошлом году! И Наполеон, сам далеко не уверенный в успехе, видел ясно, как и другие в нем не уверены, как со страхом смотрят вперед, озираются на все стороны, ища другой опоры, другого обеспечения. Наполеон испытал страшное для человека с его характером и привычками чувство: чувство слабости, чувство, невыносимое для человека сильного, и только сильный человек может испытывать это чувство.

Император прежде всего должен был обратиться к так называемым якобинцам — людям, сильно замешанным в революции: они больше всех желали низвержения Бурбонов, которые не мирились с ними, держали в опале. Карно, Фуше были призваны в министерство; но Наполеон знал, что это не бонапартисты; что у этих людей своя вера, свои предания; что они могут поддерживать его только случайно, на время, в виду общего врага. Наполеон не доверял им и не пустил других якобинских кандидатов в министерство, что раздражило партию. Еще на дороге к Парижу Наполеон объявил обе палаты распущенными и повестил, чтобы в течение мая месяца избирательные коллегии департаментов собрались в Париже под именем чрезвычайного собрания Майского поля для принятия мер к исправлению и изменению конституции согласно с интересами и волей народа. Надобно было, следовательно, как можно скорее приготовить эту исправленную и измененную конституцию. Но кто же возьмется за это трудное дело? Накануне приезда Наполеона в Париж, 19 марта, в «Journal des D?bats» появилась яростная статья против возвращающегося императора. «Со стороны короля, — говорилось в статье, — конституционная свобода, безопасность, мир; со стороны Бонапарта — рабство, анархия и война; при нем нам угрожает мамелюкское управление. Это Аттила, это Чингис-хан, более страшный, более ненавистный, ибо в его руках средства цивилизации. Он является снова, этот человек, покрытый нашею кровью, преследуемый недавно всеобщими проклятиями. Мы будем презреннейшим из народов, если протянем к нему руки. Мы станем посмешищем Европы, бывши прежде ее ужасом. Наше рабство не будет иметь извинения, наше унижение не будет иметь границ». Статья была подписана Бенжамен-Констаном, который из республиканца сделался роялистом. Автор так говорил о себе в приведенной статье: «Я желал свободы под всеми формами; я увидал, что она возможна при монархии; я вижу, как король соединяется с народом; я не буду презренным перебежчиком, не стану волочиться от одной власти к другой и прикрывать бесчестие софизмом». «Вот человек, на которого можно положиться, — говорили роялисты. — Он сам поставил между собою и Наполеоном неодолимую преграду».

Но Наполеон лучше знал людей, в видимой силе и стремительности умел угадывать признаки слабости: и Ней обещал Бурбонам привезти его в клетке. Наполеон призвал к себе Бенжамен-Констана, чтобы поручить ему дело составления новой конституции. Наполеон любил поговорить, особенно с людьми замечательными, на которых он хотел произвести сильное впечатление, которые могли передать это впечатление другим; он встретил длинным монологом представителя либералов, идеологов: «Франция отдохнула и хочет или думает, что хочет, иметь трибуну, палаты. Она не всегда их хотела; она бросилась к моим ногам, когда я достиг власти. Вы должны хорошо помнить то время; вы тогда попробовали было стать в оппозицию, но где вы нашли подпору, силу? Нигде! Я взял меньше власти, чем сколько мне давали. Теперь все переменилось. Правительство слабое, противное национальным интересам дало этим интересам привычку стоять настороже и задирать власть. Вкус к конституциям, прениям, речам, кажется, возвратился. Однако не обманывайте себя: ведь только меньшинство этого хочет. Народ хочет только меня. Говорят, что я только солдатский император, — неправда: я император крестьян, плебеев, Франции! Между нами симпатия, не то что между мною и привилегированными. Я вышел из народных рядов: народ отзывается на мой голос. У меня и у него одна натура. Народ смотрит на меня как на свою защиту, на своего избавителя от благородных. Мне стоит только сделать знак или отвернуть только голову, как все благородные будут перерезаны во всех провинциях. Но я не хочу быть королем жакерии. Если есть средства управлять с конституциею — в добрый час! Я человек из народа: если народ хочет свободы, я обязан ему дать ее. Я признал его господство, я должен сообразоваться с его волею, даже с его капризами. Я не враг свободы; я ее отстранял, когда она загораживала мне дорогу, но я ее понимаю, я был воспитан в ней. Я хочу мира и могу получить его только посредством побед. Я предвижу долгую войну; в этой войне нация должна меня поддержать; в вознаграждение за эту поддержку она, думаю, потребует свободы — и получит ее. Я старею; спокойствие конституционного государя может быть по мне; по всей вероятности, оно будет еще больше по моему сыну».

Не нужно было иметь много проницательности, чтобы понять суть этого монолога, этой смеси угроз своею силою и признания в своей слабости: «Я возвратился по народной воле; но для утверждения моего на престоле я должен вести долгие войны, одерживать победы. Франция должна меня поддержать; за эту поддержку она требует свободы — я ее дам. Я обязан дать конституцию, если народ ее хочет, потому что я признаю господство народа. Но если народ ее не хочет?.. Да он и действительно ее не хочет, хочет ее только меньшинство; народ хочет одного меня, и, смотрите, мне стоит только отвернуть голову — и народ вас всех перережет».

В словах Наполеона заключался тот же смысл, что и в словах графа Артуа: «Захотели конституционного правления: попробуем его; если через год или через два дело не пойдет на лад, то возвратятся к естественному порядку вещей». «Если есть средства управлять с конституциею — в добрый час», — говорил Наполеон. Разница состояла в том, что в словах Наполеона было еще меньше ручательства за будущность конституционной Франции. Несмотря на то, Бенжамен-Констан, назначенный государственным советником, принял поручение составить новую конституцию и быстро исполнил его; думать много было нечего: стоило переписать английскую конституцию. Наполеон сделал возражения против наследственного пэрства, но согласился допустить его: ему было мало дела до того, во сколько новая конституция пригодна для Франции и будет ли долговечна; он смотрел на новую конституцию как на временное постановление, соответствующее известным условиям его положения, и обнародовал ее под именем «Дополнительного акта к постановлениям империи». Упрекая Бурбонов за то, что они не хотели забыть своего прошедшего, он не хотел забывать своего, выставляя на вид славу этого прошедшего. Когда Бенжамен-Констан настаивал, чтобы в новой конституции не было помину о первой империи. Наполеон отвечал ему: «Вы у меня отнимаете мое прошедшее, а я хочу сохранить его. Что вы хотите сделать из одиннадцати лет моего царствования? Думаю, что у меня есть кое-какие права. И вся конституция должна быть связана с прежнею; она чрез это получит освящение многих лет славы и успеха».