Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я спущусь в каюту, мистер Фримен, – сказал Хорнблауэр. – Позовите меня, если потребуется.
Фримен сдвинул люк над сходным трапом («Porta Coeli» была гладкопалубная); средь кромешной тьмы слабый свет, озаряющий ступени, показался ослепительным. Хорнблауэр спустился, сгибаясь почти вдвое под палубными бимсами. Дверь справа открывалась в его каюту: шесть квадратных футов – площадь, четыре фута десять дюймов – высота. Чтобы оглядеть ее в тусклом свете лампы, подвешенной к верхней палубе, ему пришлось сесть на корточки. И это лучшая каюта на корабле, ее теснота – ничто в сравнении с тем, как живут другие офицеры, двадцать раз ничто в сравнении с тем, что приходится терпеть матросам. В носовой части корабля расстояние между палубами такое же – четыре фута десять дюймов, – а матросы спят там на койках, подвешенных в два яруса. Нос человека во втором ярусе задевает о палубу наверху, зад его товарища в первом ярусе ударяется о палубу внизу, а посередине носы упираются в спины. «Porta Coeli» – лучшая боевая машина своего водоизмещения; на ней хватит пушек, чтобы разнести любое судно такого же размера, пороха – чтобы вести бой в течение часов или даже дней, воды и припасов – чтобы провести в море много месяцев без захода в порт, ее прочный корпус выдержит любые шторма. Единственный ее недостаток – ради этого люди на ней живут хуже, чем скотина у мало-мальски заботливого фермера. За господство на море Англия платит жизнью и здоровьем своих сынов.
Удивительно, сколько запахов вмещала одна маленькая каюта. В первый миг входящего обдавало едким чадом горящей лампы, а следом на него обрушивалось и все остальное. Был затхлый душок трюмной воды, которого Хорнблауэр почти не заметил, поскольку вдыхал его почти всю жизнь. Пахло крысами и кислятиной, пахло мокрой одеждой, и ко всему этому примешивались человеческие запахи, главным образом – застарелая вонь немытого тела.
Смешение запахов уравновешивалось какофонией звуков. В каждой доске отдавалось гудение такелажа, и человек в каюте ощущал себя мышью в скрипке, по которой водят смычком. Топот ног на шканцах, удары бросаемых на палубу концов звучали так – если продолжать аналогию, – будто по скрипке еще и стучат молоточками. Деревянный корпус брига скрипел, словно исполинские кулаки молотят по нему снаружи; при любом движении судна ядра в ящиках немного перекатывались, мерно брякая в конце каждого крена.
Неожиданно палуба ушла у Хорнблауэра из-под ног, – видимо, «Porta Coeli» как раз вышла в открытое море и западный ветер, дующий здесь в полную силу, накренил ее набок. Хорнблауэра это застигло врасплох – после долгого пребывания на суше он всегда долго восстанавливал привычку к качке. Его бросило вперед – по счастью, на койку. Он рухнул лицом вниз и остался лежать, слушая, как падают на палубу плохо закрепленные предметы – так всегда бывает в начале плаванья при встрече с первой настоящей волной, – затем попытался сесть, но вновь не учел крена и, с размаху врезавшись головой в палубный бимс, повалился обратно на жесткую подушку. Во влажной духоте каюты его пробил пот – признак начинающейся морской болезни. Хорнблауэр чертыхнулся – тихо, но от всего сердца. В душе вскипала ненависть к этой войне, еще более острая от своего бессилия. Ему трудно было вообразить мирную жизнь – Англия не знала мира с его детства, – но он всем сердцем желал прекращения войны. Он устал от нее, а события последних лет многократно усилили эту усталость. Весть о том, что армия Бонапарта наголову разбита в России, породила надежды на скорый мир, однако Франция не выказывает намерения сдаваться, она собирает новые армии и сдерживает натиск русских войск далеко от жизненных центров Европы. Умники указывали, что Бонапарт снижает возраст призыва, что он обложил страну тяжелейшими налогами и народ вот-вот взбунтуется, что среди генералов тоже зреет недовольство. С этих предсказаний прошло десять месяцев, а они так и не начали сбываться. Когда к врагам Бонапарта присоединились Австрия и Швеция, все были убеждены, что победа близка. Эта надежда всколыхнулась вновь, когда невольные союзники Бонапарта – Дания, Голландия и остальные – расторгли навязанный им союз. Казалось, империя падет со дня на день – и вновь всех постигло разочарование. Думающие люди давно предрекали, что, когда Бонапарт вынужден будет воевать на своей территории и поддерживать армию за счет собственных подданных, а не союзников или врагов, все закончится само собой. Однако Веллингтон во главе стотысячного войска перешел французскую границу три месяца назад, и он по-прежнему в семистах милях от Парижа, а империя сопротивляется все с тем же упорством. Силы Бонапарта неисчерпаемы.
Хорнблауэру в его нынешнем отчаянии казалось, что война будет продолжаться, пока вся Европа не вымрет, пока Англия полностью не истощит себя в борьбе, и что сам он волею одного человека обречен до старости влачить дни и ночи в нынешнем ужасе, вдали от жены и сына, мучимый морской болезнью, холодом и беспросветной тоской. Едва ли не первый раз в жизни он возмечтал о чуде или о невероятном стечении обстоятельств: что Бонапарта убьет шальной пулей, или что он совершит какую-нибудь грандиозную ошибку, которая окажется роковой, или во Франции случится неслыханный недород, или маршалы, спасая себя, составят против императора заговор и сумеют привлечь на свою сторону всю армию. И он знал, что ничего этого не произойдет, что война будет продолжаться, а он до седых волос останется измученным узником в цепях дисциплины.
Он открыл плотно сжатые веки и увидел над собой Брауна.
– Я стучал, сэр, но вы не услышали.
– В чем дело?
– Принести вам что-нибудь, сэр? На камбузе сейчас будут гасить огонь. Чашку кофе, сэр? Чаю? Горячего грога?
Добрая порция хмельного поможет ему уснуть, прогонит мрачные мысли, даст короткую передышку от навалившейся черной тоски. Искушение было так велико, что Хорнблауэр искренне ужаснулся. Он, с юности не искавший забытья в бутылке, ненавидевший опьянение в себе даже больше, чем в других, всерьез о таком помыслил… Этого порока за ним прежде не водилось. А то, что он чуть не поддался
