Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды) - Владимир КОРОТКЕВИЧ

– Вот тут и начнём, – решил Христос. – Если не услышат грома возле святыни, то уж нигде не услышат.

…Почти голый, он стоял за аркой глухого переулка, выходящего на Татарскую улицу. Редкие прохожие поспешали мимо. Мало ли что можно увидеть на улицах святого города. Может, так пропился человек, что шинкарка за долг с него платье снимает.

Между тем Магдалина занималась странной работой. Раввуни только что всунул одно верхнее платье в другое и расправил их на плитах мостовой. Магдалина лихорадочно смётывала оба платья у ворота, сшивала их одно с другим. Затем она зашила их по бортам, оставив на груди распор, в который могли влезть два кулака. Раввуни тем временем особо крепко сшил оба платья у пояса. Всунул кулак в распор, попробовал разорвать зашитое – дудки. Не удалось даже Фоме. Затем оба платья сметали по краям пол. Теперь платье было двойным.

– Ну вот, – проговорил Раввуни. – Теперь платье двойное.

– Как душа человеческая, – елейно изрек Иоанн. – В истине ходят дети Божьи, а на дне смрад.

– Возлюбленный брат мой, – обратился к нему Иаков. – Что же ты в нашем княжестве живёшь, жрать хочешь, а за правду стоишь? Что-нибудь одно.

Христос между тем дрожал в одной сорочке: всё ещё было промозгло после дождей. На него натянули двойное платье и сильно перепоясали его.

– Ну вот, – молвил Юрась. – А ну, Филипп, набери камушков. Да сыпь их мне между сорочкой и платьем, за пазуху.

– Эва… Да зачем… Холодные.

– Порассуждай мне ещё, долбень. – напустился на него Пётр. – Бог, он знает.

Филипп нагрёб горсти камней.

– Куд-да ты, – разозлился Христос. – Не в распор, не между платьями. За платья, голова еловая. Между ними и сорочкой. Чтобы только пояс держал.

…Полагаю, что в нашей стране не один я являюсь любителем древнего белорусского языка, его волшебного, лаконичного и чуть наивного стиля. Поэтому не могу не порадовать остальных, отступая кое-где от моего нескладного многоречия и предоставляя слово человеку, который сам все видел и рассказывал о том золотым по скромности, просторечию и юмору тогдашним языком. Наши летописцы были чудесными людьми. Даже ложь у них выглядела прозрачной, позволяя увидеть на дне правду. Возможно, они не набили руку на лжи или, может, нарочно делали так. Но, даже меча громы и молнии, они самим стилем своим показывали, что их симпатии на стороне горластых, дерзких, находчивых людей, умеющих обвести вокруг пальца самого Бога, а уж служителей Его и подавно.

Один из летописцев больше всех наболтал про историю лже-Христа, если не считать, понятно, Мартина Вельского. Вослед за Вельским он, возможно не по своей воле, смешал Братчика с коронным самозванцем Якубом Мяльшцинским, мошенником, на котором пробы негде было ставить. Даже историю с платьем он перенёс в Ченстохов. Случившееся с лже-Христом впоследствии сделало самые воспоминания о нём смертельно опасными.

Но рассказ о платье написан у него таким чудесно грубым и плотским языком, так говорят, горланят и спорят в нём участники этой истории, такие они живые, несмотря на отдалённость тех времен, что я не могу лишить вас, друзья мои, радости подержать его в руках, пощупать его вместе со мной, попробовать на вкус.

Я не могу обокрасть вас, сделать вас беднее, отобрав у вас эту маленькую жемчужину, затерянную в старинной пыльной книге. И одновременно честь моя не позволяет мне выдрать кусок из «Хроники Белой Руси» и поднести его вам как своё. Поэтому буду говорить я, а там, где будет слаб мой язык, я дам слово летописцу, наболтавшему и кое-где налгавшему, но оставшемуся гением стиля, гением языка, гением хитрой иронии и солнечного юмора.

Дам слово белорусскому летописцу Матвею Стрыковскому, канонику, любившему больше ладана живого человека и въедливый человеческий смех.

И вот он говорит про это: «А меў той шалёны дваістую сукню, на тое умыслне уробленую, дзе межы разпораў могл улажыць, што хацеў, а камыкаў яму межы сукню і кашулю наклалі, ад цела…»[124].

Они пришли к Матери Божьей Остробрамской. Сновав шапках. Нарочно. Чтобы видели.

И случилось так, что первым подскочил к ним тот самый седоусый, что видел Христа во время изгнания торговцев из храма и признал его не плутом, но Богом, встав на колени.

– Шапку скинь, басурман!!! Бо-о!..

На крик оглянулись ближайшие, и тут Христос с удивлением увидел, что в толпе довольно много знакомых лиц. Был тут молодой товарищ седоусого, старуха, что когда-то молила о корове, ещё кое-кто и – он не верил глазам – тот самый предводитель волковыских мужиков, что тогда защитил его от Босяцкого и Корнилы, а после бросил, сказав: «Ты с весной приходи. Как отсеемся».

– Мир тесен, – подивился Христос. – Тебя что, ветром сюда занесло?

Седоусый всё ещё лез. И вдруг ахнул:

– Пане Боже… Христос…

– Я, – подтвердил Братчик. – Ну как, волковыский, отсеялся?

Тот низко опустил голову.

– Как будто я не говорил, что сеять можно… если есть чем. Чего это здесь так скоро? Управился молниеносно. И сюда раньше меня успел.

– Не бей по душе, – ответил тот. – Всё у нас забрали. Ни гроша подати не скинули… Да тут много наших… Чуть не половина. Деревнями бегут от голода. Полстраны на север сыпануло. На Полоччину, в Гродно, сюда, на Медзель. Повсюду, где татар не было, как удвоился народ. Всё ж, может, кусок хлеба заработаешь, не помрёшь.

– Ну и как, заработал хотя бы первую крошку?

– Слишком нас множко, чтоб была крошка, – насупился седоусый.

– Чуть не мрут люди, – добавил мужик. – А что же будет зимой? Душу б заложил, чтобы добыть зерна да хоть немного хлеба. Под пеньком зимовал бы. Как медведь. Полстраны на север сыпануло.

– Кому она нужна, твоя душа, – сказал седоусый.

Христос был достаточно деликатен, чтоб не напомнить им всего, не рассказать, как самого его травили собаками. К тому же толпа уже заметила человека в шапке. Отовсюду проталкивались ревнители святости места.

– Шапки долой! Шапки прочь! А ну, сбейте! – негромко покрикивали они.

– Сто-ой! – завопил седоусый.

Кричать, тем более горланить, тут было не положено, и потому толпа изумлённо смолкла.

– Этому позволено! Он татар погромил! Это Христос!

Тишина. Оглушительная тишина. И вдруг толпа взорвалась таким криком, какого даже в самые страшные осады и сечи не слыхали эти седые стены.

– Христо-ос!!!

Вскинулось с колоколен вороньё.

– Пришёл! При-шёл! – тянулись руки.

– Заждались мы! Тоскою изошли! – голосили измождённые люди.

– Шкуру с нас последнюю заживо содрали!

– Разорение, пепел вокруг! – плакали запрокинутые глаза.