Имаго - Юрий Никитин

Возможно, я – это он, что вернулся снова. Уже с настоящей, глобальной идеей. Возможно, это я погибал под градом камней, на кресте, в огне, на дыбе, в газовой камере, падал с пулей в затылке… Неважно, сейчас я уже сделал то, для чего родился, жил, совершенствовался, проходил линьки.

Перед глазами постепенно тускнел мир. Если оставить все как есть, во мне медленно… за день – за два, утихнут потребности для поддерживания жизни в этом теле. Ибо я свое предназначение выполнил, а мое тело… это всего лишь тело, но я не скот и не юсовец, для которых тело – все, а помимо тела нет других радостей, других целей существования…

Звякнул телефон. Я тупо слушал, как он разрывается, потом уже на седьмом звонке, когда приличные люди кладут трубку, дотянулся, снял, буркнул:

– Алло?

– Бравлин, – раздался голос Лютового, – у меня тут есть один вопрос по поводу…

– Заходите, Алексей Викторович, – прервал я.

– Да нет, это пустяк! Не стоит отрывать вас от работы. Проконсультируйте…

– Нет, – прервал я. – Заходите.

Он запнулся, в голосе почувствовалось напряжение.

– Бравлин, у вас трудности?

– Да, траблы, – ответил я. – Я ж говорю, заходите! И у вас будут.

В трубке хмыкнуло. Через пару минут в прихожей прозвенел звонок. Мое тело заученно, подчиняясь укоренившимся рефлексам, сползло с дивана. Глаза сфокусировались на дверном проеме, стены задвигались, закачались, потом я обнаружил себя перед дверью, пальцы с трудом отодвинули засов.

Лютовой вошел быстро, огляделся. Мне показалось, даже понюхал воздух.

– Что случилось? – спросил он озабоченно. – Ну, Бравлин, вид у вас… накурились, что ли?

– Алексей, – сказал я, чувствуя, что готов перейти на «ты», но так и не перешагнув эту грань, – Алексей Викторович, как там у вас с боевыми актами?

– Актами?

– Ну, которые с приставкой «тер»?

Он нахмурился, спросил почти враждебно:

– Что за странный интерес?

– Хочу принять участие, – сказал я заплетающимся языком. – Нет, не пьян… Просто, состояние… Честно, Алексей Викторович, очень хочу.

Он потащил меня на кухню, усадил. Свет от окна падал сбоку на его суровое худое лицо и делал его еще строже, злее и озабоченнее.

– Вам нельзя.

– Почему?

– Ваша голова всего нашего подполья стоит!

Я счастливо улыбнулся.

– Уже нет… Алексей Викторович, я уже забросил все-все в Интернет. А что в Интернете, того не вырубить никаким топором. Уже скачивается, размножается, снабжается линками и перекрестными ссылками, энтузиасты ставят на свои сайты… Я – уже нуль. Я выплеснул все, что во мне было. Понимаете, теперь я стою намного меньше самого занюханного слесаря. Слесарь еще что-то может… а я – уже все… пуст, опустошен, во мне уже ничего не вырастет. Зато я мог бы взять пистолет, а еще лучше – автомат, пойти навстречу гадам и садануть по ним очередью…

Он покачал головой, сел. Его сухая горячая ладонь накрыла кисть моей руки, холодную и безжизненную, как снулая рыба. Похоже, он все-таки не понял, как это можно вот так выложиться до конца. Раньше и я бы не понял, но теперь знаю, почему Сковорода вот так со светлой улыбкой сам выкопал себе могилу, сам написал на дощечке: «Мир ловил меня – но не поймал», велел плачущим родственникам поставить это на могиле, лег в нее и умер. Мирское, обывательское его не поймало, он пришел, принес, отдал все целиком и – чувствуя свою миссию завершенной, спокойно и с улыбкой вернулся к Богу, от которого и явился, чтобы сделать род людской чуть-чуть лучше.

Мудрец сказал однажды: знаю, что душа бессмертна, но не знаю, как. Другой добавил, что душа – это Бог, нашедший приют в теле человека. Я же говорю, что мы все – частицы Бога. Наш долг – раздувать в себе эту искру Божью. Жизнь человека, не освященная этим чувством, не имеет никакой цены. Таких людей, скажем мягко… и жалеть не стоит. Их отличие от животных лишь в том, что они умеют разговаривать, читать и писать. Но этого очень мало, чтобы называться человеком. Это всего лишь гусеницы человека. Сиречь, говорящие животные, или еще – юсовцы. Юсовцы, вне зависимости, где живут.

Суровость заповедей иммортизма говорит о его человеколюбии. Суровость человека – о его жестокосердии. Да будем жестокими и бесчеловечными по заповедям иммортизма! Религия и законы – это костыли, которых нельзя отнимать у людей, слабых на ноги. Но если они идут с нами, они уже не слабые, даже если опираются на костыли. Слабые – остались у подножия горы. Вместе с животными, от которых отличаются только речью.

Всякий, кто не верит в будущую жизнь при иммортизме, – мертв и для этой. Мы сейчас в детстве нашего бессмертия, но войдет в него лишь хозяин своей воли и раб своей совести. Весь мир живет в настоящем, но прошлыми идеями, только имморты помнят о будущем и живут в нем и для него.

Чтобы оправдаться в собственных глазах, мы убеждаем себя, что не в силах достичь цели. На самом деле мы не бессильны, мы безвольны. Но сильная воля способна изменить линии наших ладоней, сдвинуть звезды. Наша личность – сад, а воля – садовник.

Да будем сильными!

Самым совершенным человеком является не тот, у кого больше хороших качеств, а тот, у кого меньше дурных. Потому будем выдавливать из себя обывателя, каким бы разносторонним он ни был!

Лютовой вез меня в своей могучей старой «Волге», что-то рассказывал, я вяло отвечал, мозг почти отключился. Я пытался заставить его работать, перебирал в голове эти тезисы, пробовал переставлять иначе, но мозг чувствовал, что основную работу уже сделал. А создание Новой Церкви – это уже не дело пророка, это дело первопринимателей. Ни Христос, ни Мухаммад не создавали церкви. Они даже не создавали христианство и ислам, это сделали первоприниматели.

В помещении, куда привез Лютовой, пахло сыростью, дохлыми жабами. Стены блестели, покрытые плесенью в палец толщиной. Лютовой провел меня сюда сперва через дворы, потом спустились в старую кочегарку, меня так и подмывало назвать ее бойлерной, точно такую же видел в фильмах о Фредди Крюгере, там отодвинули ящики от стены, открыв задвижку в неработающей печи…

Кочегар, словно не видя нас, подбрасывал уголька в соседнюю и без того жарко полыхающую печь. Лютовой полез первым, я кое-как неумело последовал за ним, ход казался чересчур узким, стены накаленные, кочегару по фигу, что с меня уже льет в три ручья.

Ход расширился, теперь это была просторная бетонная труба, где можно было выпрямиться. Под ногами хрустнул пакетик из-под чипсов. Лютовой молча мотнул головой, я двинулся за ним. Сердце начало колотиться чаще, ожило.

Не прошли и сотни шагов, как из темноты послышался негромкий голос:

– Пароль?