Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ему совсем стало трудно говорить. Он останавливался, тяжко ловил воздух. И мальчик вдруг понял — впервые за долгое время, которое знал Воркуна, — что тот болен, что у него астма. Как у той эвакуированной, что работает вместе с мамой в библиотеке: чуть ветерок или мороз — и все, тяжелый приступ. А он там, Воркун… Почему же это раньше в голову не приходило? Думал, просто много курит, может, у него просто такое хриплое дыхание, а его потому и в армию не взяли, что астма, наверняка потому, ему же лет двадцать уже, Воркуну, не меньше, такие воюют, даже моложе возрастом, вон как сын Якова Даниловича. Но он все равно на буере в мороз, с астмой. Начальник-то, наверное, знал, что делал, хоть так его сразу за озеро перебросил. И прежде домой отправил, чтобы переоделся, может, что из вещей взял, потому что насовсем из Ленинграда отправлял, факт, насовсем. Только вот сестра у него умерла, этого начальник клуба, конечно, не знал, не мог знать.
И, уже догадываясь, как сложилась дальнейшая судьба Воркуна, мальчик спросил:
— А ты в этой, как ее, в Кобоне, долго еще жил?
— Буера ходили, пока снег не лег… Разведка, связь, почту возили. Начальник на обоих берегах вроде как базы устроил, в землянках. И меня — старшим в Кобоне. Инструмент держал, если что поправить, паруса починить… А когда снег толсто лег и они уже собирались совсем уходить, он мне, гад, представляешь, бумажку сует… с адресом. «В Вологду, говорит, езжай, к моим родителям». А я ему: «На фига мне ваши родители, когда я в Ленинград возвращаюсь? В часть не возьмете, говорю, я обратно на судоремонт устроюсь». А он, гад, свое: «Ни в какой ты, говорит, судоремонт не устроишься, потому что законно эвакуирован из блокадного города и даже тут, в Кобоне, задерживаться не имеешь права». И опять адрес сует. Ну, я вообще-то его уважал, начальника, взял бумажку. Да сразу и порвал, чтобы соблазну не было. Справку только оставил. Хочешь, покажу?
— Потом, — сказал мальчик. — Темно сейчас.
— Там, в справке, сказано, что Воркун Василий Васильевич столько-то состоял в части… номер указан. И самое главное, что принимал участие в выполнении важных заданий командования. Это тебе не адресок вологодский, это он мне обязан был выдать! И нечего было распоряжаться насчет Кобоны. Я, когда там в землянке жил, такого насмотрелся… Колонны грузовиков пошли. Туда с продовольствием, обратно с эвакуированными. Старики, дети… болеют, умирают… А немцы бомбят колонны, лед лопается. И я, скажи, Жека, должен драпать? Должен, а? Там эвакопункт, в Кобоне, там их чуток подкармливали, блокадников, обогревали и сажали в вагоны, на железную дорогу — временную ветку туда подтянули. Тысячи их, а на эвакопункте людей — раз-два и обчелся… Детей бросали, представляешь! Я иду по деревне вечером, и что-то на снегу копошится… плачет. Лет пять всего оказалось девчушке, лицом на сеструху мою похожа… Ты, Жека, прямо скажи: тоже считаешь, что я оттуда драпать должен был, а?
— Почему? Ты правильно сделал, что остался. Вроде как опять при части.
— Вроде! А ты поди нагрей баки-то с водой! Им нельзя некипяченую пить, блокадникам… И раздай кипяток, и смотри, чтоб только пили, потому что мыться им тут — не наготовишь… А грузовики, автобусы все везут и везут… тысячи! До весны — будто один день прошел… Адресочек он мне оставил! Сам бы с этим адресочком куда сходил!..
Воркун еле закончил свою тираду, медленно пошел, отдуваясь, видно, еще кляня в мыслях начальника яхт-клуба, который не взял его с собой в Ленинград.
И опять поплыли над головой фонари на главной улице, уже совсем пустой. А когда спереди показались темные стволы осокорей, мальчик торопливо сказал:
— Слушай, пошли к нам домой? Чего мы ходим-бродим, а? Я самовар вскипячу. Быстро это — самовар… С матерью познакомлю. Она не спит, она меня всегда дожидается. Про Ленинград расскажешь… Ей будет интересно про Ленинград.
Во дворе возле крыльца Воркун долго шоркал по железной скобе подметками своих опорок, счищал грязь. Потом сказал:
— Когда лед на Ладоге начал таять и дорога закрылась, мы в Кобоне все нечистоты выскребли, что за зиму накопились, ажур навели. Чтобы заразы не было. А потом эвакопункт снова должен был открыться, когда баржи по озеру пойдут… И вот тут что-то меня ударило: пора. Смотрю однажды — на платформах моторов навалено и бойцы сидят, курят. Я им: «Возьмите, говорю, с собой, если хороший токарь нужен». И они, представляешь, какие ребята? «А садись, говорят, коль не шутишь». Девять дней до вашего Городка перли…
Мальчик рассмеялся.
— Я, знаешь, вспомнил, как меня начальник клуба на швертбот послал. Именно к тебе, не к другому… А теперь тебя ко мне — тоже специально, чтобы экипаж не распался.
— Гад он, твой начальник клуба, — незлобиво отозвался Воркун. — Что я не мастер спорта, так он меня обратно в часть не взял. А я, кабы не война, как пить дать мастером бы стал, может, и чемпионом! — И, уже взойдя на крыльцо, вдруг хлопнул мальчика по плечу, спросил: — А ты что это, Жека, меня в Ленинграде домой не приглашал? Стеснялся? А теперь, выходит, ничего, можно? Ну ладно, не дрейфь, скажи маманьке — кореша встретил. Скажи, кореш у тебя есть, какого никак нельзя мимо окон провести, понял!..
11
На похороны Дмитрия Игнатьевича Лодыженского пришло много сослуживцев по армии, даже два генерала; но больше было из гражданского министерства, где он стал работать, когда в шестьдесят седьмом году уволился в запас, так и не дождавшись генеральских погонов, и где через два года их получил — фигурально, конечно, по своему положению начальника управления, и об этом говорили в речах на коротком митинге в морге, а потом в крематории, в просторном зале со стеклянной
