Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

салат с горошком, белый от обильно положенного майонеза, и сюда же крутое яйцо, экономно украшенное оранжевыми, будто раскаленными от жара икринками. Он торопился, чтобы не заметили, что он не выпил до дна, как все, но когда начал есть и огляделся, понял, что до него дела никому, в общем, нет, и еще обнаружил, что оказался по распоряжению Аси за столом как бы второго сорта — с неизвестными министерскими сослуживцами тестя и его угличскими родичами — они приехали утром, прямо на похороны, и кто из них кто, запомнить не удалось; старичок с седыми бровями, кажется, доводился братом Дмитрию Игнатьевичу. Ася и Юля сидели за столом в большой комнате, там же были и генералы и Самарин в черно-золотой каперанговской форме; голоса оттуда доносились хоть и торжественно-печальные, но куда более громкие. Впрочем, и этот стол понемногу начал жужжать и галдеть, тосты уже воспринимали не все разом, а по частям стола, и только когда поднимался старик с седыми бровями, все умолкали и слушали, что он говорил — сколько их братьев всего Лодыженских, если считать с двоюродными, или как покойный впервые появился в отчем доме с командирскими петлицами и как радовались все, когда он прислал телеграмму, что получил первый орден.

— Помянем Митрия, — однообразно завершал старик свои тосты. — Умен был и всего достиг!

Асины подруги принесли жареное мясо, отважно разложенное на блюде из большого сервиза, который украшал горку и обычно на стол не выставлялся, а потом появилась и сама Ася, издалека через тесный стол зашипела на Травникова: «Водку, водку давай!» — и он выбрался из своего угла, достал из шкафа еще три бутылки, насовал среди потерявших чинное свое расположение тарелок и снова пробрался на прежнее укромное место.

Ему вдруг показалось странным, что он чужой среди тестевых родственников, хотя помнит тетку Васену, в помощь которой его поселили еще до войны караулить дачу в Павшине, и квартиру эту он тоже помнит бог знает с каких давних пор — в этой вот комнате жил милый холостяк, конструктор то ли по артсистемам, то ли по авиабомбам — он почти все время пропадал на полигонах. Тут, в его комнате, стояли кровать и шкаф с зеркалом, а в этом вот углу, где сейчас сидел Травников, — тумбочка и на ней приемник СВД, богатство по тем временам побольше, чем сейчас иметь самую первоклассную стереосистему — «грюндиг» или японскую. Он и погиб на полигоне, этот конструктор, уже после войны — пушку там разорвало, что ли, или бомба не сработала, а он сам стал освобождать ее от взрывателя. Софье Петровне сильно пришлось постараться, чтобы к прежним ее трем прибавилась и эта, четвертая комната; Юлия уже вышла замуж, жила отдельно, но ее не выписывали, и еще он, Травников, в зачет пошел, вернее, его комнатенка в Староконюшенном: добились, чтобы ее взяли взамен этой, конструктора.

Тогда ему не казалось, что все как-то специально выстраивается, это он потом стал думать так, вернее, когда Юлия однажды сказала: «Что, парень, охмуряют?» — а прежде он ничего такого не думал. И что плохого, что Софья Петровна помогла маме обменять ленинградские их две комнаты на одну в Москве — маме плохо было жить одном, а он был в армии, его призвали поздней осенью сорок четвертого, и после школы стрелков-радистов он все четыре положенных в авиации года оттрубил, даже больше — почти пять. Вернулся из Забайкалья в пятидесятом, в феврале, а мама уже сильно болела, в каждом письме писала, что неотложка у нее чуть ли не каждый день бывает, слава богу, рядом есть «добрейшая Соня». Они месяц всего вместе прожили, мама все не могла нарадоваться, а потом он остался в комнате на Староконюшенном один — худой, длинный, в хлопчатобумажной гимнастерке. Питался в институтской столовой, вместе со студентами, которые жили в общежитии, и ему еще завидовали, что у него есть своя хата, удивлялись, чего это он не подселит кого-нибудь из друзей — вместе веселее. А он не мог, не хотел никого видеть после занятий — такая тоска накатывала: ждал, ждал, когда вернется домой, станет учиться и мама будет рядом, а получилось, что один на свете, как перст. Почти пять лет ведь в казарме, на двухэтажных нарах, хоть и летал, и погоны сержантские, и шоколад по летному пайку полагался. К Лодыженским почти не ходил — только в праздники, и то в память мамы, она бы не одобрила, если бы совсем пренебрег «добрейшей Соней».

Но и не из-за тоски только, не из-за того, что никого не хотел видеть, избегал квартиры на Смоленской. Юлия — вот почему.

Она тоже была в ту пору непримиримая, задерганная. С сорок второго года, что они не виделись, успела все-таки окончить курсы медсестер и до конца войны пробыла на фронте, а потом, пока он утюжил небо на своем Ил-4, завершила архитектурный и теперь работала в мастерских у какого-то академика и быстро выдвинулась: делала что-то важное для восстановления Севастополя. Сразу, с первой их встречи взяла какой-то дурацкий казарменный тон: «парень», «с невестами как, порядок?» — и он отвечал ей тем же, дерзил, называл Юлией Дмитриевной, а простить ей, в сущности, не мог лишь одного: что она не написала ему, когда уехала из Городка, унизила его своим молчанием, хоть он и понимал, что не ровня в ее глазах другим мужчинам — Шульцу или кому там еще. Может, напиши она тогда ему или даже встреть поласковее, когда они увиделись после войны, он бы простил, молча смотрел бы на нее и молился, а так вышло — враги.

Мама успела рассказать, что ребенок родился у Юлии мертвым там, в Свердловске, и не Шульцев он был, а лейтенанта-минометчика, дивизион которого стоял в Троицком. Как уж он успел ее окрутить, тот лейтенант, — неизвестно, но только уехал на фронт, а тут Юлии вызов из института и приди. Где минометчик — неизвестно, да и не любовь с ним была, а так, шуры-муры, ей ехать надо, а она знает уже, что в положении, и из вечной своей гордости ничего не говорит матери, собирается в дорогу. Хорошо, в Городке на почте оказалось письмо от Шульца на «до востребования», кто-то сказал немцу, что Юлия в Городке, — она и кинулась к нему, нашла защиту. Но почему Шульц, не