Мсье Гурджиев - Луи Повель

Твои новоявленные современники, о Гарум, словно зрители на концерте. Среди выступающих избирают они себе кумира. Подлинный же Учитель (вдруг он да и появится нежданно-негаданно) сам выбирает себе учеников. А бывает, что целые поколения обходятся без единого Учителя. Иные поколения, казалось бы, его достойны, а он все не является. А недостойные наоборот удостаиваются двух или трех. Некоторые Учители готовы идти па край света в поисках Преемника. Однако роман мироздания весьма обширен. За всю нашу жизнь мы способны прочитать в лучшем случае одну его главу, да и то в журнальном (урезанном) варианте. Поэтому начинать чтение можно с любого места и где угодно прервать его. Любого отрывка достаточно, чтобы понять целое, но ни единый из них невозможно понять до конца. Это священная тарабарщина, взрывоопасная карамель, которую отныне можно приобрести в любой лавке. Там расставлены гигантские капканы на слонов, не на какую-то мелочь. Чтобы осилить подобный текст, необходим определенный интеллектуальный уровень, что в наше время редкость. Некоторые примут его за детектив, другие пустятся в эзотеризм, как пускаются во все тяжкие. Воскурится ладан в новых ризницах. Возникнет новая церковь: труды Успенского сойдут за послания апостолов, Гурджиева за Евангелие. Все лишнее тут же вымарают: будет составлено нечто вроде антологии из наиболее внятных отрывков, куда не войдут самые темные и соблазнительные высказывания. Пираты никому не позволят идти в кильватере этого корабля, разве что крупная рыба будет следовать за ним, не покидая свои глубины.

ОТВЕЧАТЬ нам перестали, поскольку иссякли вопросы. Значит, остается «движение».

Занятия по «движению» позволяют поближе узнать уче-ников Гурджиева и ознакомиться с различными видами упражнений. Из-за огромного наплыва новичков группы приходится разделять, увеличивая количество классов для начинающих. Поэтому одновременно занимаются группы различного уровня подготовки.

Занятия «движениями» были столь же противоречивы, как и «работа» в целом. Упражнения действительно очень помогали достигнуть душевного равновесия. Оттого новички (некоторые из них прежде и не подозревали ни о существовании Гурджиева, ни о том, что упражнения связаны с каким-то учением) предавались им с такой страстью, выполняли их с такой необыкновенной добросовестностью, столь самоотверженно, что таковыми своими качествами напоминали две, вроде бы совсем не похожие одна на другую категории людей монастырских послушников и регбистов. Но к чему именно стремился Гурджиев? Действительно ли он обрекал этих гимнастов на подобные муки для их же пользы? Помыкал ими, изучал их, тщательно отбирал, снимал сливки? Попятно, что отбирал он самых пригодных. Но напрашивается вопрос: для чего пригодных?

Описать «движения» невозможно, как ни старайся. Укажем только, что их цель точное воздействие на двигательные центры, искусное отключение определенных мышц, расслабление поочередно левой и правой сторон тела. А результат глубокое осознание собственного тела, овладение им. Чем точнее выполняется упражнение, тем лучше тело контролируется, все полнее осознается совершающееся в нем. Сознательно координируются и сами движения, регулируются их темп и ритм. Но наступает момент, и тело как бы освобождается от опеки движения становятся спонтанными. Упоенный несомненной гармоничностью движения, новичок, сам того не осознавая, совершает неимоверные усилия. А движения тем временем оказывают на него все большее воздействие, захватывающее интеллект, эмоции, распространяющееся на оба центра разом. Но как это объяснить тому, кто сам не испытал? Как влезть в чужую шкуру, понять, что испытывает человек, совершая асимметричные движения руками и ногами и при этом еще считая в уме, постоянно усложняя счет? А испив всю чашу и все же не достигнув цели, он сетует: «Все это следует делать с религиозным чувством»? Словосочетание очаровательное по своей пошлости. Интересно, о чувстве какой именно религии идет речь? Без разницы. Мало вынырнуть из метро на свет Божий, надо еще выбраться из своего собственного тоннеля. Тот, кому в «движениях» важнее всего физическое действие, кто заботится в первую очередь о точном их исполнении, соблюдает ритм, старается не сбиться со счета, не станет возражать против «религиозного чувства» — кашу маслом не испортишь. Согласиться-то легко, а вот осуществить…

«Вы, требует Гурджиев, теперь просить: «Господи помилуй»». Вот они и слова. Нашлись паиньки, которые поторопились громко произнести («орите погромче»): «Господи помилуй». Однако некоторые верующие не сумели возгласить эти слова бездумно подобная гимнастическая молитва их озадачила. Этакая духовность навыворот: сначала физическое усилие, потом умственное, а напоследок душевное. Привычнее другая обстановка более или менее удобные скамеечки для молитвы, песнопения, витражи. Так взывать о милосердии куда уютнее. А тут под звуки рояля, исполняющего какие-то малоазийские мелодии, которые еще не каждому придутся по вкусу, стараться правильно исполнить упражнение. Для чего надо напрячь мышцы предплечья и одновременно ухитриться расслабить бедра. При этом и голова должна «работать». Притом движения всех участников должны быть согласованными, а их семь рядов по шесть человек, то есть сорок два. Ряды и шеренги выровнены. Каждый делает особые движения, но стоит кому-либо совершить малейшую ошибку, усилия остальных пойдут насмарку. А под конец, по команде, требуется еще, собрав всю свою отвагу это выглядит комически, не только пробормотать «Господи помилуй», но еще и прочувствовать эти слова.

Ни глаз, опущенных долу, ни ложной экзальтации. Случалось, движения достигали предельной скорости, упражнение номер двадцать семь (без названия, только номер) совершалось с исключительной слаженностью. Кажется, вот-вот совершится коллективное преодоление машинальности работа механизма подчинится разуму. Сознание при помощи тела достигает высших состояний. Этому не сопутствуют ни умиление, ни вдохновение. Ценой невероятного напряжения ты покоришь вершину, но из-за головокружения будешь вынужден тут же начать спуск. Ценность этого упражнения в том, чтобы подвигнуть дезертира на сверхусилие ведь для спасения своей шкуры ему приходится бежать опрометью, прыгать выше головы. Иногда нас вспышкой озаряет предвиденье результата, но это, как правило, случается в отсутствие Гурджиева. Когда он рядом, тут уж дыхание не переведешь, ни на чем не сосредоточишься Гурджиев постоянно усложняет упражнения, изобретая все новые и новые.

Он подходит к ряду, выравнивает его, проверяет, хорошо ли у каждого сгруппированы мышцы рук, ног, груди, потом переходит к другому ряду. Словно художник-мультипликатор, он выверяет движения одной фигурки, другой, и так пока не оживит каждую. Ряды плавно раскачиваются, словно волны. В движении выражается не личность, а состояние. Вы, мол, всего лишь иероглифы некоего богатого языка, на котором я буду говорить посредством вас, беседовать со смертью. Пускай вы неумелы, медлительны, запечатлевайте, запечатлевайте же эти иероглифы в своих мышцах, головах и, если удастся, чувствах. Вы воспроизводите тексты своего нутра. Понять этот язык может только тот, кто его использует, вы живые буквы.

Некоторые, как правило, девушки, стремятся отличиться им это наиболее свойственно. Они записывают за учителем, заносят эти иероглифы на грифельные доски. Рецепт на все случаи жизни, сводная партитура. Порой им предоставляется случай покрасоваться. Вдруг да неистощимый на выдумку Гурджиев решит вырядить всех в турецкие костюмы. И ничего не поделаешь. То-то будет неразбериха. Это, конечно, оскорбит эстетическое чувство некоторых разинь Другие же, не такие снобы, будут считать, что они участвуют в каком-то очень важном действе, лишь смахивающем на маскарад, присутствуют при незавершенном, но выдающемся событии. Сам кордебалет ничего не обсуждает за него думает наставник. Всем этим парижанам в турецких туфлях, негритоскам из Гавра-Комартена, автобусным дервишам Гурджиев бросает горсть лакомых конфеток.

ВСЯКИЙ раз, когда происходит явление истины, она поражает своей простотой. Но подлинная простота всегда невыразима. Человек, удостоенный явления истины, бывает потрясен ее очевидностью и возмущается, если не видит ее отблеска в глазах ближнего, позабыв, что еще недавно сам был слепцом.

Это свойственно не только людям, но цивилизации, эпохе. В течение двух тысячелетий греки поклонялись Зевсу-громовержцу. Попробуй в те времена кто-нибудь заявить, что молнии вовсе не божественного происхождения, а просто электрический разряд, его бы прикончили за богохульство. В наши дни за подобное убивают гораздо реже. Да и не убьют, только посмеются.