Мсье Гурджиев - Луи Повель

Но вправе ли мы ее судить? Чуть менее чокнутые, но не такие отважные? Почему Гурджиев ее не изгнал? Да он и никогда никого не прогонял, так как всем необходим каждый. Без признаний этой чокнутой симфония будет уже не столь гармонична. Кто же посмеет произнести: «Рака»?[39] Ну и говнейшество же вы! Потому и помолчать нам невмочь, что мы полные ничтожества. Это затишье действовало настолько угнетающе, что Гурджиев, рачительно относящийся к энергетическому потенциалу, обязан был любым способом, но дать нам разрядку. Даже ком в горле той дамы тоже пошел на пользу. Если не ей, то нам. «Валяйте, валяйте», насмешливо приговаривал Гурджиев.

Однако никому не улыбалось попасть впросак. Молчание становилось все более тягостным. Новички, «работавшие» полгода, пару лет, поглядывали на стариков, которые занимались уже лет семь. Ну что, старички, неужели и вам сказать нечего? Затишье сделалось невыносимым, не хватало воздуха, как в горах. В общем-то, у каждого был заготовлен вопрос. На крайний случай можно было бы его задать. Но момент упущен. Теперь вопрос прозвучит по-дурацки. Гурджиев уже не выглядел насмешливым, он был разочарован.

Чуть не все сидели потупленные. Но только не я. Нет, сегодня я не опустил голову, не отводил глаз. Наоборот, внимательно изучал его нелепый наряд: тапочки, расстегнутый жилет, заляпанный пиджак, феску. Да это же в точности мой дед. Я запутался в гектолитрах и центнерах, не выучил причастных оборотов. Я мало работал. Я лодырь.

Умер мой дед. Умерло детство. Он глядел на меня с укоризной, и я молча отправлялся на кухню. Там, отдернув занавеску, я следил за падающими с крыши дождевыми каплями. За окном, по которому сновали мухи, мокло, омываемое небесным душем, пространство. Зима в Лотарингии долгая, весна приходит поздно, лето прохладное. Зимой паша деревня неторопливо готовилась к весне, весной к лету, и так до бесконечности. Однообразное и бессмысленное существование. Да, конечно, я мог бы вырасти и там, но не уверен, вышел ли бы победителем. Сумел бы шагнуть за горизонт, за черту, обведенную всеми этими центнерами и гектолитрами, сумел бы хоть что-нибудь в жизни понять? Я тайком следил за своим дедом. Он чинил умывальник: что-то смазывал, орудовал огромным ржавым гаечным ключом. На плите в котелке тушился заяц. Рагу полагалось готовить на специальном огне. Зайчатина побулькивает на крошечном огоньке, крышка слегка звякает, иногда начинает чуть подрагивать. Скоро будем обедать. Но заслужил ли обед бездельник? Неужели это ради него подстрелили несчастного зайчишку, мучились, сдирали шкуру (тушку ободрали быстро, а вот голову пришлось всю раскромсать ужас какой), потом варили. И он погиб, чтобы насытить какого-то лодыря? Точнее, того самого, который прильнул к мокрому окошку. Учитель видит его насквозь, и если ругает, то для его же блага.

Снова наши взгляды встретились. Нет, он вовсе не был удивлен, что я единственный решаюсь смотреть ему в глаза. К тому же моя внезапная решительность это вовсе не всплеск инфантилизма, как раз наоборот мне удалось его изжить. Как бы мне хотелось, в конце концов, доказать, что я взрослый, преодолеть абсурдность ситуации, разбить окно, отделяющее меня от времен года, познать законы земли. Вот тогда бы я действительно заслужил свой обед. Сорок лет я был одинок среди людей в этом болтливом семействе, где каждый тарахтел без умолку и в то же время таился, скрывал свою муку. Столько лет минуло, и я вновь обрел своего деда. Теперь я шепчу так же, как в детстве: «Ты не одни, тебя любит Добрый Боженька» По мне скользит ласковый взгляд его темных глаз. Да, отцовская любовь еще не иссякла в мире. Я разгадал загадку снующих по окну мух, гибели зайцев, промокших лугов. У меня есть Отец.

Не решаюсь поглядеть вокруг. Время замерло. Но молчание уже не столь тягостно, как раньше. Развязка наступила. Гурджиев ничего не ждет от нас, мы от Гурджиева, никто ничего не ждет от другого, да и от себя также. Передышка. Потеплело, густым снегопадом осыпало нас молчание. То был снег нашей вечной зимы. Мне совершенно чужды эти люди, неважно, спасутся они или погибнут Вой тот как раз из тех, кому суждено стать жертвой, хотя он и посообразительней других. Однажды он поведал мне со своей обычной демонической гримасой: «Гурджнев явился, чтобы наспех приобщить нас к мистике». Наспех? Ну что ж, поторопись усвоить его тройное правило. Я спешу, я тороплюсь. Но все без толку. Он потер лоб. Его руки, как и руки моего деда, усыпаны веснушками. Умиляюсь, глядя на его жилет с оборванными пуговицами, на основательно потрепанные брюки. Но вот феска это что-то чужеродное, воспитательный смысл она имеет разве что в иных землях, где внуки тоже сдают экзамены дедам. Ведь оку Всевышнего открыты все части света от Кавказа до Лотарингии. Действительно ли я тороплюсь? Да нет же, я прогульщик, слабак, сплю на уроках. Гурджиев шумно вздохнул, потом встал. Моего деда перед смертью тоже ненадолго хватало.

Я понимал, что он обречен. Я так и не успею ему задать свой вопрос.

СОВРЕМЕННЫЙ чудотворец упорно твердит: «Если будете жить, как живете, то подохнете как собаки». Потрясающее заявление. Ничего подобного не отыщешь ни в одном катехизисе, в том числе и для неверующих. Как верующий, так и атеист оказываются равно не правы. А между ними затесался некто третий лишний. Казалось бы, куда проще либо душа существует, либо нет третьего не дано Ответ современного чудотворца сложнее: душу еще надо взрастить, кому это удастся, тот и спасется. Поэтому и надо поторапливаться.

Ну, в самом деле, чем мы лучше съеденного нами зайца задавленного нами пса? Как верующие, так и неверующие по сути своей оптимисты. Если вечная жизнь существует то все просто средства ее достижения давно известны. Если же нас ожидает небытие, то даже еще проще. Да и вообще распад на химические элементы, то есть возврат к естественной форме существования материи, предпочтительнее вечных мук.

Время, конечно, поджимает стремящихся обрести жизнь вечную. Зато от них не требуется ни большого упорства, ни каких-то особенных усилий. Ступить на этот путь, разумеется, соблазнительно, но это как-то не вдохновляет.

Можно только вообразить гордыню подобных людей, их страх неудачи. Они беспощадны, ведь тут, как на плоту «Медузы», каждый за себя. Любой готов вцепиться в глотку ближнему и высосать всю энергию. Эти роботы на все способны в своем священном эгоизме.

Смехотворная, но беспощадная гордыня. Она-то их и губит. Как бы они ни сосредоточивались, это не поможет. Лишь образуется ненужный сгусток ком, катающийся между горлом и солнечным сплетением. Спасение дуриком обрести невозможно. То, что по современной терминологии именуется «водородом», называется еще Божественной благодатью. Она нисходит на сердца ли, на яичники, когда соизволит сама, а не по нашему желанию. Современный чудотворец еще не даровал вам благодати, обозвав вас «говнейшеством». Он неожиданно возродил в несколько грубоватой форме спор янсенистов (для вашего спасения достаточно моей благодати). Все вполне традиционно. Все религии стоят друг друга.

ЭТО было в среду вечером. Когда молчание утратило свою созидательную силу, он еще раз, напоследок, окинул взглядом собравшихся тут уж я не посмел встретиться с ним взглядом и многозначительно пробурчал: «Ну что ж, прекрасно, если так…» И с того дня не было уже ни вопросов, ни ответов, одни «чтения». Так поступил бы Школьный Учитель, которому уже не под силу выносить нерадивость учеников. Те ожидали наказания, а он вдруг принялся читать им «Вокруг света за 80 дней».

«Чтения» Гурджиев устраивал и раньше. Когда он чувствовал, что беседа иссякла, что уже ничего интересного мы друг другу не поведаем, он извлекал свои сокровища, с та- кой же торжественностью, с какой торговец вытаскивает товар из-под прилавка. Потом назначенный им чтец начинал с трудом разбирать пухлые рукописи, осторожно перекладывая листки. Они были напечатаны на машинке, но в очень немногих экземплярах. Некоторые просто мечтали до них добраться. Один американский богатей не пожалел выложить за десяток-другой этих листков тысячу долларов, а некая дама заплатила сотню, чтобы только проглядеть их в номере «Уолдорф-Астории». Французы же, народ более прижимистый, по крайней мере когда речь идет о духовном, с надеждой дожидались своего часа. Но и французам было уже невтерпеж. И вот время пришло: ни вопросов, ни насмешек на «чтениях» (оригинал был английским) только читали. Скорчившись на полу квартирки на Колонель-Ренар, посвященные пытались своим весьма незрелым умом вникнуть в мысли Гурджнева, глотая одну за другой еще не вычитанные главы из «Вельзевула», а также, к их изумлению, из Успенского. Гурджиев внезапно изменил к нему отношение, еще недавно тот был под запретом, теперь реабилитирован. Это одновременно и смешно, и грустно, очень по-русски. Я-то уже понял черту Гурджиева: внешне он казался человеком мстительным, но наказывать не любил. Провидец Гурджиев понимал, что жить ему осталось уже недолго, он точно знал, сколько именно. И отвел последние два-три года жизни на то, чтобы найти самые точные слова, выверить «информацию», которая позже была обнародована. Неважно, выражена ли она ясно, как у Успенского, или тщательно припрятана, как в «Вельзевуле» так в джунглях устраивают тайники со съестными припасами.