Панихида по создателю. Остановите печать! (сборник) - Майкл Иннес

– Прервать? – повторил Элиот, словно не сразу понял смысл сказанного Чоуном. – Да, возможно, нам лучше сделать перерыв. – И его голос стал почти извиняющимся. – У меня сегодня столько гостей, и каждому приходится уделять хотя бы немного внимания.

Чоун поднялся и направился к двери.

– Нам не следует торопиться, – сказал он. – Я сталкивался с такого рода случаями – тревожными, но ни в коем случае не трагическими, – для разрешения которых требовались буквально сотни бесед и сеансов. – Его глаза слегка затуманились, как будто он увидел перед собой игровой автомат действительно огромных размеров. – И с каждым разом, мой дорогой Элиот, я все полнее проникаюсь поистине чудесной глубиной и сложностью устройства человеческого сознания. Я бы описал это, не будь слово уже настолько затертым, как нечто священное.

У двери он на мгновение остановился, осененный, казалось, новой мудрой мыслью, но произнес всего лишь:

– Как приятно, однако, что пришло время поужинать. У меня разыгрался нешуточный аппетит. – И, со снисходительной улыбкой признав за собой столь приземленное желание, вышел в коридор.

– Это – мистер Кермод, – сказала миссис Моул.

Гости собрались перед ужином в просторном, но безликом помещении, куда, впрочем, большинство из них переместились сразу после обеда. И хотя комната выглядела обширной, как нечто вроде зала, собравшиеся помещались в ней с трудом, отчего она представлялась не соответствующей своему нынешнему предназначению. Причем нельзя было сказать, что мешал излишек мебели и прочей обстановки. Просто все здесь препятствовало свободному перемещению большой группы людей. Особенно если кто-то из них не приспособился заранее к ритму и правильным маневрам подобного перемещения. Только если вырос в Расте, ты знал, почему именно здесь на высоте пяти футов висела голова лося, когда-то подстреленного двоюродным дедушкой Ричардом. Во всем остальном доме для нее попросту не нашлось подходящего места. А так под ней можно было свободно проходить, не цепляясь высокой дамской прической и не рискуя удариться головой.

Хотя интерес к огромной коллекции бабочек, собранной Тимми, давно ушел в прошлое, огромная коробка под стеклом с нанизанными на булавки насекомыми по-прежнему стояла на почетном месте, куда ее водрузили лет десять назад. Она никому больше не мешала с тех пор, как случилась вошедшая в семейную историю драка между владельцем коллекции и приехавшим погостить двоюродным братом. И, кажется, всем уже было известно, что подушки на стоявших вдоль окон диванах имели тенденцию издавать громкий и несколько двусмысленный звук, едва сидевший вставал с одной из них. А потому это тоже никого больше не веселило, как в первое Рождество, когда новую мебель привезли и разместили. На звук никто не обращал внимания как на совершенно естественный и привычный, не пытаясь даже подшучивать над неопытными гостями. Если же говорить о прочих препятствиях, то при попытке пройти между софой, стоявшей перед камином, и расположившимся позади нее длинным обеденным столом следовало помнить о странной китайской подставке для ног, присланной когда-то в подарок тетушке Агате. А если вам хотелось от обеденного стола переместиться к серванту с напитками у дальней стены, то не мешало иметь в виду странный выступ в полу, непостижимым образом устроенный, чтобы проложить какую-то водопроводную трубу.

Вообще говоря, комнату следовало считать гостиной, несшей на себе печать того, что в прежние времена предписывалось иметь в своих домах представителям мелкопоместного дворянства. В ней ощущалось общее отсутствие вкуса, хотя ни один предмет обстановки в отдельности нельзя было счесть лишенным изящества. Здесь все выглядело достаточно солидным, в меру обшарпанным, но сюда уже проник дух процветания, привнесенный Пауком и постепенно становившийся все более ощутимым. Хотя если говорить о книгах, например, то все они появились задолго до того, как в семействе Элиотов завелся свой писатель и лингвист, изучавший творчество Поупа. Это были внушительные фолианты в кожаных переплетах на темы топографии, истории и генеалогии, к которым часто имели привычку обращаться представители уже ушедшего поколения Элиотов. Три полки занимали книжки, которые еще прадедушки и прабабушки читали детям и внукам. Взрослая литература исчерпывалась в основном романами Хаксли, Раскина, Карлайла и ранними произведениями Киплинга. Стены сплошь украшали акварели: классические работы английских мастеров в традиционном стиле висели бок о бок со скромными рисунками леди из числа обитательниц Раст-Холла. Сэр Руперт полностью занял один из углов чучелами рыб, а сэр Арчи установил витрину, в которой, ничуть не смущаясь, выставил на всеобщее обозрение модель своего давно рухнувшего моста. Словом, это была чисто семейная комната, отчего гости мистера Элиота и толкались в ней с неловкостью, не находя себе места.

Доктор Чоун, вполне в данном случае независимый наблюдатель, отметил про себя, что в подобных условиях толпа гостей выглядела более беспокойно, чем требовали и само по себе событие, и наступившее время. Это особенно бросалось в глаза, если ты стоял у большого французского окна в дальнем конце зала, откуда все происходившее выглядело поразительным контрастом безмятежному покою картины, служившей с этой точки фоном для зрителя. Значительную часть противоположной стены занимало большое полотно Ренуара, великолепный подарок, который мистер Элиот сделал дочери ко дню совершеннолетия. На нем была изображена обнаженная купальщица, чья пышная плоть, как всегда у Ренуара, не была испорчена своим главным врагом – глубокомыслием во взгляде женщины. Тело на картине, хотя и полноватое, казалось, излучало отраженный солнечный свет в каждом своем изгибе, причем свет тем более выразительный, что его подчеркивала неподвижная и темная вода озера, на берегу которого расположилась натурщица. Только истинно великий художник мог заставить краткий и хрупкий миг длиться вечность. Гости же кружили по комнате, не замечая шедевра и постоянно заслоняя его. Особенно раздражала Чоуна пышная дама, то и дело возникавшая на фоне полотна. Обе женщины, поставь их на весы, оказались бы ровней друг другу. Но когда одна торчала на фоне другой, становилось ясно, в чем состоит истинное различие между искусством и правдой обыденной жизни. И сравнение пугающе обесценивало реальность. Толстуха, не осознавая символической роли, которую поневоле сейчас играла, заняла прочную позицию рядом с картиной, по временам то кого-то приветствуя, то подзывая к себе одну из знакомых. Но в целом сборище гостей отличала как раз постоянная изменчивость композиции. В комнату входили новые лица, а прежние исчезали в каких-то неведомых глубинах коридоров и других помещений дома. Вероятно, визитеры все еще продолжали прибывать, хотя кто-то пропал из вида сразу после обеда. Однако создавалась и странная иллюзия: казалось, у собравшихся выработалась безумная привычка здороваться друг с другом по нескольку раз.

Но беспокойство среди гостей объяснялось, разумеется, и пониманием, насколько необычные события происходили внутри и вне Раст-Холла. Злая надпись, ненадолго появившаяся на архитраве, содержала в себе расчетливо тонкий намек на правду. Ее смысл легко можно было увязать, например, с зонтиком, который кто-то нацепил на рог быка дедушки Ричарда – такого рода дурацкие проявления чувства юмора, очевидно, воспринимались в Раст-Холле как нечто вполне нормальное во время праздничных вечеринок. Но автор рисковал, делая свою надпись, а это уже выделяло ее из ряда обычных шуток, причисляя к никому неведомому, но явно зловещему общему замыслу. И потому в тревоге, охватившей гостей, отчетливо различалось и предвкушение: нетерпеливое ожидание, жажда увидеть, что произойдет дальше.

Но ощущалось и еще одно общее для всех предчувствие, которое пока таилось под спудом, но уже прорывалось порой наружу. И здесь речь шла не о насмешке или неком заговоре: гости невольно держали в уме открытое предсказание неизбежного несчастья, сделанное миссис Моул. Как стало известно почти всем участникам праздника, о чем они шептались по углам, над нынешними произведениями мистера Элиота властвовало теперь его прежнее создание. И в доме кое-кому уже слышались необычные звуки, необъяснимые отголоски произнесенных слов, существовавших до сих пор лишь в виде печатных страниц, не наделенных даром речи. На праздник в честь годовщины Паука сам Паук уже фактически явился в качестве особо почетного гостя… Но все это оставалось чем-то из области фантастики. Большинство приглашенных, хотя и проявляли некоторую нервозность, в целом оставались настроены более чем скептически. Вероятно, только на самого мистера Элиота перешептывания по углам и напряженная атмосфера действовали действительно удручающе. И хотя мистер Элиот прикладывал немалые усилия, чтобы проявлять как можно больше внимания к окружавшим его людям, бросалось в глаза, что он невольно создавал вокруг себя подобие вакуума, замыкаясь в своих мыслях. Он как будто уже оторвался от реальности и лишь покорно уступал невидимому потоку, стремнине, уносившей его в глубину собственной мелодрамы, где невинные для непосвященных вещи могли приобретать значение мрачных предостережений для тех, кто действительно понимал, что происходит.