По обе стороны горизонта - Генрих Аванесов

– Снимите с них наручники, – приказал он, снова ни к кому не обращаясь. – Это мои гости, – произнес он и встал с кресла.

Во все дальнейшее было трудно поверить. После двух месяцев, проведенных в одиночной камере, многочисленных допросов и сегодняшнего побега мы, наконец, на какое-то время обрели покой и безопасность. Нас усадили в просторный автомобиль с тонированными окнами, где мы, свободно развалясь на заднем сидении, отправились в путь по ночной Москве. Автоматически контролируя маршрут, я понял, что мы выехали на Рублевское шоссе. Километров через десять машина свернула вправо и вскоре въехала в большой заснеженный сад. Встретивший нас у входа в дом человек, я бы назвал его дворецким, был вежлив и услужлив до подобострастия. Он провел нас в дом, который снаружи и изнутри действительно больше походил на дворец, чем на обычное человеческое жилье. Зеркала, мраморные статуи, картины на стенах. Впрочем, сейчас нам было не до того. Дворецкий показал отведенные нам апартаменты. Там было все, что нужно утомленному человеку.

Утром мы вышли из своих покоев в халатах, которые обнаружились в наших шкафах. Тут же перед нами возник дворецкий, который провел нас в столовую, где во главе большого стола за стаканом чая и с газетой в руках сидел Федор Иванович и тоже в халате. Он молча кивнул на стол, предлагая сначала утолить голод. Уговаривать нас было не надо. Со вчерашнего дня кроме тюремного завтрака мы ничего не ели. Утолив голод, но продолжая сидеть за столом, мы начали беседу, которая затянулась на несколько часов.

Сначала рассказывали мы, а точнее, на правах старого знакомого, я. Серега только иногда вставлял в мой рассказ отдельные фразы. Мой рассказ не отличался от того, что многократно излагалось полковнику во время допросов. Единственным добавлением было наше желание вернуться, в конце концов, в Англию.

Федор Иванович слушал очень внимательно, иногда задавал вопросы. Потом, помолчав, сказал:

– Интересно жизнь складывается. Мы с тобой встречаемся в этой жизни третий раз. Первый раз, когда ты абсолютно бескорыстно помог мне. Сейчас на склоне лет могу точно сказать, что своими успехами в дальнейшей жизни я во многом обязан тебе. Потом, годы спустя, когда я уже был в силе, ты отказался от моей помощи. Что ж, теперь пришел мой черед. Думаю, что смогу помочь вам обоим, но сделать это будет очень непросто. Чтобы легально въехать в Англию, надо откуда-то легально выехать, но сначала надо выбраться отсюда. Не сразу, но справимся с обеими задачами. Можете, сколько потребуется, жить здесь. Дом почти все время пустует. Вас будут обслуживать по высшему разряду. Тотального дефицита, который царит в этой стране повсеместно, вы здесь не ощутите. Иногда я буду вас навещать. Не рекомендую только пользоваться телефоном и выходить за ворота. Кто его знает, кому вы можете попасться на глаза. Но, вообще, вы свободные люди. Я вас не держу, так что действуйте на свое усмотрение.

Видя, что Федор Иванович не торопится, я решился задать ему вопрос, который меня мучил в прошлом, а теперь возник снова.

– Федор Иванович, – сказал я, – не могли бы вы сказать, а кто вы такой? Каждый раз, встречаясь с вами, я вижу вас как бы в новом обличии. Для меня вы остаетесь загадочной фигурой.

Он засмеялся, покачал головой, и сказал:

– Я ждал этого вопроса. На него я до сих пор отвечал только самому себе, но сейчас, пожалуй, расскажу. Я стар, мне уже недолго осталось жить в этом мире, а вы оба порядочные люди, причем, со своими проблемами, которые я постараюсь уладить. Так что мне нечего от вас скрывать, слушайте мою исповедь, но давайте договоримся: пока я жив, никому не передавайте мой рассказ. Когда помру, делайте, что хотите. Договорились!

Рассказ о себе у Федора Ивановича действительно больше походил на исповедь. Он не знал точно, когда родился и кто его родители. В возрасте примерно трех лет, с которых он хоть как-то помнил себя, он был в детском доме где-то под Сталинградом. Там ему дали имя, отчество и фамилию Чацкий. Директор детского дома любил Грибоедова и всем безымянным воспитанникам давал фамилии героев его комедии "Горе от ума". Там он рос и чему-то учился. Учился жить и выживать без материнского тепла, без нормальной еды, без одежды. Учился драться не на жизнь, а на смерть за кусок хлеба, за место под крышей. Иногда убегал из детдома, беспризорничал. Но каждый раз возвращался обратно либо сам, либо милиция ловила где-нибудь на рынке за кражу и отправляла в детдом. В общем, рос злым волчонком. Пришло время идти в армию. Там оказалось много лучше, чем в детдоме. А тут война. На фронт попал уже в октябре 1941 года. Всю войну прошел солдатом, получил множест- во ранений, но ни одного серьезного, хотя от пуль не прятался. Почти все время служил в разведчиках. Был и в штрафбате. Однако обошлось. Войну закончил в Вене сержантом, и не волчонком, а матерым волком. Демобилизовался в 1947 году. Поехал в Москву, а там на что-то жить надо было. Чуть было не связался с бандитами, их тогда в городе полно было, но за драку угодил в милицию. А там говорят, иди к нам служить или зону топтать будешь. Пришлось согласиться, уж больно не хотелось расставаться с волей. Несколько раз отличился при задержаниях со стрельбой и поножовщиной. Всю войну только этим и занимался. То часовых снимал, то языков брал. Его заметили. Перевели на работу в московский уголовный розыск, а там направили на учебу. Получил офицерское звание, вступил в партию, а потом получил предложение, от которого нельзя было отказаться. Предложение было непростое – внедриться в банду, но не для того, чтобы стать провокатором, а наоборот, чтобы возглавить ее. Идейка такая была, говорят, у самого Сталина, недаром он в духовной семинарии сколько-то лет учился. Он считал, что зло неискоренимо. В любом обществе, при любом строе всегда будет определенный процент людей, которые будут нарушать закон в той или иной форме. Поэтому преступность должна быть организованной. Тогда ею можно будет управлять, а сами преступники станут, как и все граждане страны, строителями коммунизма. Какая-то здравая мысль в этом и в самом деле была. Ведь цеховики не вчера появились. Они были всегда. Это теперь они легализованы, а тогда их было не меньше, чем сейчас кооперативов. Вот их в основном и должны были пасти организованные преступные группировки. А вольные художники, то есть бандиты, не входящие в группировки, должны были выжигаться каленым железом. В этом прямой интерес государства, а значит, и всего общества, в котором теперь найдется место и членам организованных преступных группировок.

Во время своего внедрения в банду мы с тобой и познакомились. Чердак твоего дома сыграл для меня очень большую роль. Все получилось очень естественно. Бандиты поверили в то, что я действительно один из них. Приняли меня к себе, а через некоторое время стал я их главарем. Дальше – больше. Пользуясь поддержкой органов, я постепенно подчинил себе все разрозненные банды в Москве, а потом и в стране, и стал направлять их деятельность в разумное русло. Те, кто не хотел вступать в организацию, сразу попадали в руки милиции и отправлялись отбывать сроки. Так постепенно я стал министром теневого сектора советской экономики или, если по-западному, Крестным отцом мафии. По самым скромным оценкам доля теневого сектора советской экономики составляла тогда от двадцати до тридцати процентов от реальной. Потом, наверное, больше. Поначалу предполагалось, что экспроприируемые бандитами деньги будут хотя бы частично идти в казну, но на деле случилось не так. Деньги стали прилипать к рукам чиновников разных рангов. От самых нижних до самых высоких. Управляя всем этим, я оставался высокопоставленным, но тайным сотрудником уголовного розыска. Потом получил должность в министерст- ве внутренних дел. Последние десять лет в ЦК КПСС трудился на немаленькой, прямо скажем, должности. Когда надо было, я мог найти в стране любого преступника, но мог в то же время вытащить любого из них из тюрьмы. Вот так жизнь сложилась. Теперь наступили новые времена. КПСС распущена, так что должности в ЦК я лишился. Но Крестный отец – это пожизненная должность, с нее можно уйти только ногами вперед. Теперь русской мафии по- требуются другие покровители, и, уверяю вас, они скоро найдутся, так что моя смерть уже ходит где-то рядом.