Антикварий - Вальтер Скотт

Но зачем я толкую о таких вещах с тобой? Мой бедный Ловел избаловал меня, и я привык говорить вслух, даже когда это все равно, что говорить про себя. Где мой племянник Гектор Мак-Интайр?

— В гостиной, сэр, и с ним обе леди.

— Очень хорошо, — сказал антикварий, — я тоже отправлюсь туда.

— Послушай, Монкбарнс, — встретила его сестра, когда он вошел в гостиную. — Ты не должен сердиться.

— Дорогой дядюшка!.. — начала мисс Мак-Интайр.

— Что все это значит? — насторожился Олдбок, заключив по умоляющему тону дам, что его ожидают какие-то дурные вести, подобно тому, как осажденная крепость узнает о начале штурма по первому звуку сигнальной трубы. — Что тут у вас? Почему вы взываете к моему терпению?

— Надеюсь, ничего особенного не произошло, сэр, — сказал Гектор, который, с рукой на перевязи, сидел за завтраком. — Во всяком случае, в ущербе, как и в гораздо больших неприятностях, мною причиненных, повинен только я сам. К сожалению, за них я ничего не могу предложить, кроме моей признательности.

— Что ты! Я тебе сердечно рад, сердечно рад! Только пусть это предостережет тебя в дальнейшем от припадков гнева. Они не что иное, как кратковременное помешательство — ira furor brevis…[399] Но что это за новое несчастье?

— Моя собака, сэр, к сожалению, опрокинула…

— Милосердное небо! Неужели — слезную урну из Клохневена?! — воскликнул Олдбок.

— Боюсь, дядя, что ту самую, — промолвила молодая леди. — Она стояла на буфете. Бедное животное хотело лишь добраться до свежего масла.

— В чем, несомненно, вполне преуспело, так как я вижу на столе только соленое. Но это пустяк, моя урна была всего только краеугольным камнем моей теории, с помощью которой я доказываю, — вопреки упрямству невежественного Мак-Криба, — что римляне, проходя сквозь теснины здешних гор, оставляли за собой образцы своего искусства и предметы вооружения. И эта слезница погибла, уничтожена, раздроблена на осколки, которые можно принять за остатки битого цветочного горшка!

О Гектор, я тебя люблю, но впредьТы воинов моих не поведешь!

— Да, сэр, боюсь, я выглядел бы довольно странно во главе навербованного вами полка!

— Во всяком случае, Гектор, я приказал бы тебе бросить обоз и двигаться expeditus[400] или relictis impedimentis[401]. Ты не можешь себе представить, как надоела мне эта собака. Она совершает кражи со взломом, по крайней мере я слышал, что она проникла в кухню при запертых дверях и сожрала баранью лопатку. (Наши читатели, если они запомнили, что Дженни Ринтерут, отправляясь в рыбачью хижину, из осторожности оставила дверь открытой, вероятно не вменят в вину бедной Юноне указанное отягчающее обстоятельство, которое юристы называют claustrum fregit[402] и которое разграничивает ограбление и простую кражу.)

— Я искренне огорчен, сэр, — сказал Гектор, — что Юнона произвела столько беспорядка. Но сам дрессировщик Джек Мюрхед никак не мог заставить ее слушаться. Зато эта сука удивительно вынослива.

— Если так, Гектор, я хотел бы, чтобы она вынесла себя из моих владений.

— Мы оба удалимся завтра или даже сегодня, но мне не хотелось бы расставаться с братом моей матери в ссоре из-за какого-то пустякового горшка.

— Ах, брат, брат! — воскликнула мисс Мак-Интайр в ужасе от столь пренебрежительного эпитета.

— А как мне еще его называть! — продолжал Гектор. — С помощью точно таких горшков в Египте охлаждают вино, шербет или воду[403]. Я привез с собой пару, а мог бы привезти хоть два десятка.

— Что? — удивился Олдбок. — Точно такой же формы, как тот, что разбила собака?

— Да, точно такой же, как крынка, стоявшая на буфете. Они у меня на квартире в Фейрпорте. Мы захватили с собой целую груду, чтобы охлаждать вино во время морского пути, — они для этого здорово подходят. Если бы я знал, что они могут сколько-нибудь возместить вашу утрату или доставить вам удовольствие, я почел бы за честь преподнести их вам.

— Конечно, дорогой мой мальчик, это было бы мне чрезвычайно приятно. Изучать взаимные связи между народами по их обычаям и по сходству применяемой ими утвари издавна было моим любимым занятием. Все, что подтверждает существование таких связей, для меня чрезвычайно ценно.

— Отлично, сэр, я буду очень польщен, если вы примете их и еще несколько мелочей в том же роде. А теперь, я надеюсь, вы простите меня?

— Ах, дорогой мальчик, ты только ветрен и неразумен!

— Но моя Юнона… она, уверяю вас, тоже только ветрена. Дрессировщик говорил мне, что в ней нет ни вспыльчивости, ни упрямства.

— Хорошо, я дарю прощение и Юноне — при условии, что ты, подражая ей, не будешь ни вспыльчив, ни упрям и что она не будет допускаться в гостиную.

— Дорогой дядя, — сказал воин, — я, право, постыдился бы предлагать вам, во искупление провинностей моих и моей спутницы, что-либо действительно достойное вашего внимания. Но теперь, когда все предано забвению, разрешите вашему племяннику, сироте, которому вы были отцом, преподнести вам безделушку, очень любопытную, как меня уверяли! Только история с моим ранением помешала мне вручить вам ее раньше. Мне подарил ее французский ученый, которому я оказал кое-какие услуги после дела под Александрией[404].

Капитан вложил в руку антиквария маленький футляр. В нем оказалось старинное массивное золотое кольцо с великолепно вырезанной камеей, изображающей голову Клеопатры[405]. Антикварий пришел в настоящий экстаз, сердечно пожал племяннику руку, осыпал его тысячью благодарностей и показал перстень сестре и племяннице. У последней хватило такта выказать достаточное восхищение, но мисс Гризельда (хотя и не уступала ей в любви к племяннику) не догадалась последовать ее примеру.

— Хорошая вещица, Монкбарнс, — сказала она, — и, наверно, ценная. Но это не по моей части. Ты ведь знаешь, я не судья в таких вопросах.

— Вот истинный голос Фейрпорта! — воскликнул Олдбок. — Дух этого города заразил нас всех. Мне кажется, я уже два дня, с тех пор как держится северо-восточный ветер, слышу запах дыма, но косные суждения города разносятся дальше, чем его испарения. Поверьте мне, дорогой Гектор, пройдись я по фейрпортской Хай-стрит, показывая эту бесценную камею всем встречным, никто из них — от мэра до городского глашатая — не остановит меня, чтобы расспросить о ее происхождении. Но если б я нес под мышкой штуку полотна, то, прежде чем я добрался бы до Конного рынка, меня засыпали бы вопросами о качестве и цене ткани. Грубое невежество тамошних жителей можно было бы высмеять словами Грея[406]: