Тропою волка - Михаил Анатольевич Голденков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вiтаут, слауны княжа наш!
Едзе Вітаўт па вуліцы,
Нясуць за ім дзве шабліцы…
Злата шабля для спадара,
Друга шабля на татара…
Стануў Вітаут прад кашовым,
Бліснуў у сонцы шабляй новай…
Стукнуў, грукнуу у падковы.
Гэй, шыхтуйся пан кашовы!..
Гэй, шытуйся збройна, жвава,
Йдзе бітвы слаўна справа…
Гукнуў кош ды з самапалаў
3 сямі пятых ад запалаў…
Крыкнуў: «Слава, слаўны княжа».
Вораг ў полі косцю ляжа…
От громкого хора мужественных голосов бежали мурашки по спинам всех, кто наблюдал за торжественным шествием всадников Кмитича, сверкающих латами на ярком летнем солнце.
«Хороший настрой к хорошей битве», — улыбаясь, думал Кмитич, наблюдая, как светятся лица его людей. Глаза всадников горели, на губах играли улыбки. «Те ли лица были в пятьдесят четвертом году!» — думал оршанский полковник, вспоминая такой трагичный первый год войны, когда литвины безнадежно отступали под непреодолимым потоком вражеского войска, затопившего всю страну — от Рославля до Гродно, от Гомеля до Вильны. Кмитич, конечно же, не мог не откликнуться на призыв Михала вступить в армию Сапеги и совместно громить Хованского. Бросать отряд, уводя из него двести человек, тоже было жалко, но Кмитич понимал, что так будет лучше для общего дела. Для него и для Елены.
Отношения с Еленой разрывали душу Кмитича — он любил ее, каждый день видел, каждый раз горел желанием обнять, поцеловать ее… И самое горькое для Кмитича: Елена также любила его, это он знал, но ей как-то удавалось прятать свои чувства так же глубоко, как люди зарывают драгоценные клады в землю. Как часто Кмитич говорил себе: «У тебя есть любимая жена». И он в самом деле скучал по Алесе, но… Елена была реальная, тут, рядом с ним, и одновременно такая недосягаемая… Поэтому оршанский князь вздохнул с некоторым облегчением, когда покинул лагерь и понял, что некоторое время (а может, и никогда?) не увидит Елены, ее удивительных голубых глаз, грустной, слегка насмешливой улыбки…
Сапега, Чарнецкий и Пац сидели на конях, принимая парад. «Молодец все же Кмитич, — думал, улыбаясь, Чарнецкий, глядя на поющий строй, — на все руки мастер наш полковник!» Русский воевода с улыбкой взирал на отросшую за время партизанства бороду Кмитича, считая появление этого «лесного волка» в своих рядах добрым знаком. «С таким удальцом-молодцом победим!» — говорил сам себе Чарнецкий.
Рядом с Чарнецким угрюмо восседали худой, седой как лунь гетман с длинными усами, в пурпурном кунтуше и плоской магерке из соболиного меха с пером, приколотым золотой брошью, и упитанный, темноволосый Пац с маленькими черными усишками, слегка напоминающий издалека шведского короля Карла Густава в своей широкополой шляпе.
Этих двух полководцев обуревали противоречивые чувства при виде бравой хоругви Кмитича и самого полковника. С одной стороны, нельзя было не восхититься Кмитичем, его удалью и влиянием на солдат; а с другой — черная зависть съедала Паца, так же, как он любил съедать гусиную печенку. Его, Кмитича, ничем не лучшего, чем Пац, князя, почему-то любили и боготворили все молодые девушки Княжества. Нет, конечно же, Пац знал, почему Кмитича любили больше, но… так или иначе, не мог с этим согласиться — ведь этот оршанский Кмит не знаменитей и не лучше Пацов! Почему же оршанцу падают с неба звезды прямо в руки?! Почему ему, а не Пацу?
Если Пац ревновал Кмитича ко всем молодым паненкам, то Сапегу заботила лишь одна-единственная — Александра Биллевич. Гетман понимал, что без этого молодого полковника его армия потеряет и моральный дух, и опытного боевого командира, и, возможно, даже успех всей кампании. С другой стороны, Великий гетман отмечал для себя, что не стал бы убиваться, если бы этого на редкость живучего Кмитича вдруг убили бы. Полоцкий князь быстро бы отправил сватов во второй раз, уже к настоящей вдове пана Кмитича, и уж наверняка бы выпросил ее руку и сердце, усыновив ребенка…
***
Тучи сгущались над Слонимом. С целью разведки дислокации противника в сторону Слонима был выслан московитский отряд под командой Нащекина, но Чарнецкий стремительно атаковал его, нанес поражение и вынудил отступить к основным силам князя Хованского. Выслушав доклад Нащекина, Хованский скрипнул зубами.
— Дьявол! — рубанул он кулаком воздух. — Ну да ничего! Мы используем фактор неожиданности! Ночью перейдем через Полонку и врасплох атакуем чертовых поляков!..
Однако неожиданности у Хованского не вышло. На рассвете 28 июня авангард московской армии, переправлявшийся кто по мосту, кто увязнув в топких берегах литвине кой речушки, вновь был атакован войсками Чарнецкого. Предрассветный туман и дым от подожженных литвинами домов скрывали истинную их численность, составлявшую до 8000 конницы и до 4000 пехоты. Ну, а разведке Хованского показалось, что силы Чарнецкого почти вдвое меньше. И это была еще одна хитрость русского воеводы, успешно реализованная. Ничего не знал московский князь и о присутствии своего недруга Кмитича с его «лютичами»…
— Атаковать Чарнецкого! — приказал Хованский, видя завязавшийся на переправе бой. Московиты пошли на польский авангард большими силами. Затрещали мушкеты, ухнули пушки. Поляки под огнем и новой атакой массы неприятелей стали спешно отступать.
— Они отступают! — усмехнулся, сидя в седле, Хованский. — Вперед! Нужно не дать им опомниться!
Щербаков и Змеев, сидя рядом на своих белоснежных скакунах, не разделяли оптимизма князя.
— Не стоит рисковать! — говорил Змеев. — Мы не знаем, сколько там поляков у Чарнецкого! Сколько у них там литвин, тоже не знаем!
— Не рисковать? — презрительно усмехнулся Хованский. — Без риска нет побед! Я приказываю атаковать!
Ну, а Чарнецкий завлекал врагов в «расставленные сети». Старый русский прием ложного отступления все еще действовал. Полк Змеева силами верной царю литвинской шляхты ринулся преследовать русского воеводу и при переправе через топкую реку угодил-таки в засаду: драгуны Чарнецкого с двумя пушками открыли яростный огонь сбоку по мосту, а затем солдат и шляхту Змеева атаковали коронные гусары с палашами и длинными копьями. На мосту
