Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич

— Знаете, любовь моя, есть такое понятие — исторический оптимизм. Оно свойственно мне и вам, всему нашему народу. Потому мы и непобедимы. Потому что мы — исторические оптимисты. И наш фильм должен выразить это ощущение. Такая чудовищная война закончилась только что, земля еще дымится и пахнет кровью, а мы уже поем и смеемся.

— Как дети, — добавила Орлова и счастливо прижалась к груди любимого мужа.

— И хорошо, что нам не дали снимать про ядерную бомбу, — радостно произнес Александров. — Это бы только утяжелило фильм. Весь мир боится этой проклятой бомбы. А вот энергия солнца — совсем иной коленкор. В самом этом понятии есть животворящая сила. Фашисты и вся мировая сволочь питаются энергией мрака. Мы, советские люди, питаемся энергией солнца. Вот о чем фильм. Может, так и назвать: «Энергия солнца»?

— Лучше проще, как сейчас: «Весна», — выдохнула Орлова, все еще в счастливом экстазе после успеха в Чехословакии.

Подошел Черкасов:

— Хорошо, братцы! В Гражданскую мы с этими чехами воевали, а теперь — такая любовь! А пройдет время, и нас все так будут встречать — и венгры, и немцы, и всякие прочие шведы. После такой войны все народы осознают, вот увидите, навсегда осознают!

К зиме использовали на «бараночках» все, что требовало хорошего оборудования, Любочка сбацала свою чечеточку на ступенях лестницы Марики Рекк, и все вернулись в Москву, где их ждала злая Любочкина закадычная подруга Фуфа — Фаина Раневская:

— Наелись шпикачек, напились вкусного пива, а мне даже понюхать не пришлось.

В Прагу ее не брали, поскольку сцены, в которых она участвует, легко снимались в мосфильмовских декорациях. И началась феерия! Фуфа Великолепная играла так, что операторы с трудом могли работать, их распирал смех, а уж остальные просто чуть не по полу катались. Пятидесятилетняя Фаина Георгиевна исполняла роль экономки Никитиной, Маргариты Львовны, простодушной старой девы, хватающейся за последнюю возможность обрести свое личное счастье с завхозом Института солнца Бубенцовым. Его играл тридцативосьмилетний Ростислав Плятт, влюбленный в актрису Веру Марецкую, чего Фуфа никак не могла ему простить и потому на съемочной площадке то и дело старалась наступить Славику на ногу или опрокинуть на него реквизит.

— В цирк можно больше не ходить до конца жизни, — от души потешался Александров.

В конце февраля павильонные съемки завершились, и теперь с нетерпением ждали, когда можно будет снять заглавную героиню картины — московскую весну во всей ее красе. А в ожидании весны во всю прыть праздновали присвоение Черкасову звания народного артиста СССР. Гуляли три дня в самых разных местах, даже во Внуково, а когда расположились ближним кругом у камина, Николай поведал о недавней встрече в кабинете у Сталина. Эйзенштейн с того августа, когда его раздраконили на Оргкомитете, так ничего и не изменил во второй серии, осенью он написал Сталину письмо с просьбой о личной встрече, и наконец главный зритель-потрошитель пригласил к себе его и Черкасова.

— Если он отозвался и пригласил, все будет решено в положительном аспекте, — страшно волнуясь, твердил Эйзенштейн, внушая себе надежду.

В одиннадцать часов вечера Поскребышев проводил их в кабинет, они вошли, пожали руки Сталину, Молотову и Жданову.

— Сядем здесь, — предложил Хозяин и первым сел во главе длинного стола, стоящего вдоль стены кабинета, Молотов и Жданов сели справа от него, режиссер и актер — слева.

С минуту сидели молча, разглядывая друг друга. Сталин раскурил трубку и только затем произнес строго:

— Я получил ваше письмо. Получил еще в ноябре, в Сочи, но в силу занятости откладывал встречу. Правда, можно было ответить письменно, но я решил, что будет лучше переговорить лично… Так что же вы думаете делать с картиной?

— С картиной… — глухо отозвался Эйзенштейн. Похоже, он и впрямь надеялся на чудо, что Сталин признается в ошибке, мол, пересмотрел еще пять раз и наконец осознал всю гениальность. — Товарищ Сталин, мы понимаем, что, наверное, совершили ошибку. Растянули и затем искусственно разделили вторую серию фильма на две серии — на вторую и третью. По этой причине ливонский поход, разгром ливонских рыцарей и победоносный выход к морю, то есть те события, ради которых ставилась картина, не вошли во вторую серию, почему получилась диспропорция между отдельными ее частями и оказались подчеркнутыми такие эпизоды, которые должны были быть проходными.

— И что намерены делать? Мне сообщили, что с августа месяца работа стоит, никаких переделок. Можно исправить картину или нельзя? — еще суровее спросил вождь.

— Можно, — кивнул Сергей Михайлович. — Исправить картину, как нам кажется, можно, но для этого нужно резко сократить заснятый материал и доснять сцены ливонского похода.

— А вы что думаете, товарищ Черкасов? — спросил Молотов.

— Я бы хотел выслушать замечания непосредственно в свой адрес, — ответил актер. — Чем не хорош образ Ивана в моем исполнении?

— Вы сейчас лучший актер Советского Союза, — ответил Сталин. — Не вполне правильно само осмысление образа царя. Иван Грозный был великим и мудрым правителем, он ограждал страну от проникновения иностранного влияния и стремился объединить Россию. Впервые в России ввел монополию внешней торговли. Кстати, после него это сделал только Ленин. Мне странно другое, почему он в тридцать лет выглядит у вас как одряхлевший старик? Или как больной, измотанный болезнью?

— Сказалось огромное напряжение, товарищ Сталин, — ответил Эйзенштейн.

— Посмотрите на меня, — усмехнулся главный зритель. — Мне через два года семьдесят, а я выгляжу так же, как ваш тридцатилетний Иван. Может, скажете, у меня не такое огромное напряжение, как у него?

— Вы молодо выглядите, товарищ Сталин, — вымученно улыбнулся Сергей Михайлович.

— И почему у Ивана Грозного такой вытянутый затылок? — спросил Жданов.

— Такова моя бинарная логическая импликация образа, — туманно ответил режиссер, все переглянулись и к вопросу о странностях трансформации черепа царя вернуться не решились.

— А кто, по-вашему, опричники? — спросил Молотов.

— Это… — Эйзенштейн возразил в своей манере говорить то ли заумно, то ли гениально: — Это изобретенный Иваном Грозным великолепный гаджет, устройство для расщепления атомов, из которых состоит народ, для получения мощной энергии, направленной на поляризацию структурирующих и деструктивных сил. Сей невиданный аппарат стерилизации одних потоков и концептуализации других в ближайшем будущем станет основой основ в науке…

— Минуточку, — перебил его словоизвержения Сталин. — Вы историю изучали?

— Более или менее… — отозвался Эйзенштейн.

— Более или менее? — вскинул гневно бровь Сталин. — Я тоже немножко знаком с историей. У вас неправильно показана опричнина. Опричнина — это королевское войско. В отличие от феодальной армии, которая могла в любой момент сворачивать свои знамена и уходить с войны, — образовалась регулярная армия, прогрессивная армия. У вас опричники показаны как ку-клукс-клан. Как у Гриффита в «Рождении нации».

— Но они у Гриффита одеты в белые колпаки, а у нас — в черные, — попытался защититься Эйзенштейн.

— Разве это принципиальная разница? — усмехнулся Молотов.

— Царь у вас получился нерешительный, похожий на Гамлета, — продолжал костерить Сталин. — Все ему подсказывают, что надо делать, а не он сам принимает решения. Царь Иван был великий и мудрый правитель, и если его сравнить с Людовиком XI… Вы читали о Людовике XI, который готовил абсолютизм для Людовика XIV?.. Нет? Так вот, наш Иван Грозный по отношению к Людовику на десятом небе. Мудрость Ивана Грозного состояла в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в свою страну не пускал, ограждая страну от проникновения иностранного влияния. В показе Ивана Грозного в таком направлении были допущены отклонения и неправильности. Петр Первый — тоже великий государь, но он слишком либерально относился к иностранцам, слишком раскрыл ворота и допустил иностранное влияние в страну, допустив онемечивание России. Еще больше допустила его Екатерина. И дальше. Разве двор Александра Первого был русским двором? Разве двор Николая Первого был русским двором? Нет. Это были немецкие дворы. Замечательным мероприятием Ивана Грозного стало то, что он первый ввел государственную монополию внешней торговли. Иван Грозный был первый, кто ее ввел, Ленин — второй.