Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич

— Могу налить еще полстаканчика, — предложил ласково официант и принес остатки красного. Ушел Луков последним.

Выйдя на улицу, он решил, что пойдет пешком через эту теплую августовскую ночь до самого дома, но едва сделал несколько шагов, как его молча схватили сзади, с силой больно пригнули, подкатил черный ЗИС, раскрылась дверца, и несчастного швырнули на заднее сиденье. Двое прижали его с обеих сторон, один сел рядом с водителем и грубо гаркнул:

— Поехали, едрён корень!

Если Эйзенштейн сегодня не упал с инфарктом, то Луков чуть не умер сейчас, в автомобиле, но услышал в голосе грубого мужлана на переднем сиденье интонации Борьки Андреева, в зеркальце водителя увидел за рулем Марика Бернеса. Глянул налево и направо — Петька Алейников и Колька Крючков!

— Ребята! — пробормотал он обмяклым голосом. — Это вы?

— А ты думал кто? — зло пробасил Борька.

— Думал, архангелы в погонах? — голосом Вани Курского проблеял Петька.

— Все уже ушли, а наш Гамлет засиделся до конца трагедии, — изображая злобного, проскрипел Крючков.

— Темная ночь, только пули свистят по Москве, — пропел Марик своим задушевным голосом.

— Едем-то куда? — спросил Леонид Давидович.

— Как куда! — заржал Андреев. — На Донбасс. Фильм переснимать. Или, как говорит товарищ Сталин, фильму. Мы уже наслышаны, как об нас задницу вытерли.

— А поехали, братцы, в мой Мариуполь, — вздохнул Луков.

— Да хоть куда, лишь бы догнаться, — возмутился Алейников. — Два часа ни капли во рту, пока тебя ждали.

Какое счастье, что не архангелы, а два бойца — Бернес и Андреев, одновременно и три тракториста — Андреев, Крючков и Алейников, караулили его в эту ночь на Старой площади. Минута — и все пятеро уже сидели за столиком в «Метрополе», где имелся зал для таких ночных проходимцев. Луков размяк и опьянел, сетовал:

— Режиссер за все отвечает, режиссер по шапке получает, народ режиссера знать не знает…

— Это что, начало поэмы? — спросил Бернес.

— Режиссер по лезвию ножа ходит, — продолжил Луков. — А всенародные любимцы — вы. Шпана шпаной, а народ вас любит, всюду узнает. Вот вы, трактористы, чего только не вытворяли, а вас за это только еще больше обожают.

Сыграв за два года до войны у Пырьева в «Трактористах», Борька, Петька и Колька огребли такую славу, какая не снилась ни одному актеру Советского Союза. Видя их, девушки визжали, им несли цветы, их всюду пытались угостить, от них требовали автографов и присылали записки: «Хотя бы ночь с тобой, а наутро выброшусь с балкона!» Однажды, приехав в Киев, троица увидела на вокзале свои лица, вставленные в транспаранты на место Сталина, Молотова и Хрущева. Там же произошла история, которую они до сих пор никак не могли поделить, и сейчас, пьяные, снова принялись спорить:

— А я говорю, Николая с нами тогда не было, — подначил Алейников.

— Да был он! — пробасил Андреев.

— Да был я! — хлопнул себя по колену Крючков.

— Только он не в кровати, а отдельно на канапе, — припомнил Андреев.

— И ты, Борис, тогда прямо сквозь витрину вошел, кругом же осколков было — мать честная! — воскликнул Алейников.

— Да какой через витрину! Я охранника узлом завязал, он и не пикнул, — возразил богатырь Андреев.

— А что ж он тогда утром с ружьем перед входом оказался? — спросил правильный Крючков.

— Представляете, братцы, ночь, Крещатик, мы с ног валимся, а я смотрю — свет горит и кровать огроменная такая, как во дворце… — начал Андреев. Почему-то пьяным кажется, что они впервые открывают миру тайны своих похождений.

— Да знаем мы эту вашу фраерскую историю, сто раз слышали! — возмутился Бернес.

— А утром вы проснулись, три дурака, а на вас сквозь витрину весь Киев смотрит, как вы в мебельном магазине уснули, — продолжил Луков.

— А когда нас в ментовскую доставили… — с удовольствием начал Андреев.

— И это знаем, — не дал ему развернуться Бернес. — Ты чернильницу выпил, чтобы милиционер не мог протокол составить. Скажите, Саша с Уралмаша, какие подвиги Геракла! Дурь. Надоели уже с этой вашей киевской историей. Стыдно.

— Стыдно у кого видно, — заходил плечами Алейников, намертво и на всю жизнь войдя в роль Вани Курского.

— Вот вас и видно было всему Крещатику, — закурил Бернес, играя желваками. — Люди на работу спешат, а тут нате вам: три тракториста пьяные в мебельном магазине на товарной мебели разлеглись и спят. И какими только ракушками эта густопсовая ваша история не обросла. Якобы вы потом месяц в том магазине спали, а людишки в очередь выстраивались купить то, на чем спал Андреев, на чем спал Алейников, на чем спал Крючков. Пока даже самый последний хлам из подвалов не распродали. А директор вам с гешефта тридцать процентов отслюнивал.

— Вранье, не было такого! — стукнул кулаком по столу богатырь.

— Мифология! — добавил правильный.

— А я говорю, было, — возразил скоморох. — Ребят, зачем нам скрывать? Ведь это ж только доказывает бездонную любовь к нам со стороны советских граждан.

— Здравствуй, милая моя! — пропел Крючков песенку из «Трактористов».

— Балаболка! — плюнул Андреев.

— Да пусть сочиняют, — взмолился Алейников. — О великих людях чего только не насочинят. «Тьмы мелких истин нам дороже нас возвышающий обман». Пушкин! Не хухры-мухры!

— Это ты, что ли, великие люди? — насупил брови богатырь. — Пушкин — да, великий. А ты всего лишь играешь его. И играешь плохо!

— Но-но! — выпятил грудь скоморох.

— Пушкина он сыграл, — продолжил возмущаться Андреев. — Смех, да и только! Сядет так, умную мордочку сделает эдак, сурьезный до тошноты. А в конце и говорит: «Глинке удалось главное — народ. Такова сила музыки!» — И Борис изобразил нарочитую важность.

Докладная записка председателя Внешнеполитической комиссии ЦК ВКП(б) В. Г. Григорьяна И. В. Сталину об участии СССР в Международном кинофестивале в г. Канны. 8 марта 1951

Подлинник. Машинописный текст. Подписи — автографы В. Г. Григорьяна и В. А. Зорина. [РГАСПИ. Ф. 82.Оп 2. Д. 958. Л. 85–86]

Речь шла о новой работе Левы Арнштама, автора знаменитых картин «Подруги», «Друзья», «Зоя». Теперь он снял фильм о композиторе Глинке и совершенно неожиданно дал эпизодическую роль Пушкина Алейникову. Тот аж испугался, до того привык к своему амплуа балаболки и шалопая, который от фильма к фильму становился на путь исправления. А тут — Пушкин, солнце русской поэзии, памятник на Тверском, дело серьезное. В фильме Арнштама он появлялся дважды, в начале, когда Глинка впервые объявляет о намерении создавать музыку на народной русской основе, и в конце, когда Пушкин присутствует на премьере оперы «Иван Сусанин». В сущности, Алейникову и надо было сыграть балаболку и шалопая, каковым Пушкин был в молодости, а потом — поистине великого Пушкина, каковым он стал перед гибелью. В начале, по замыслу режиссера, Александр Сергеевич жуирует с Анной Керн, но уже прислушивается к словам Глинки о необходимости припасть к народным корням, а в конце грустный Пушкин потрясен глубиной музыки «Ивана Сусанина». Но бедный Алейников не понял, что ему не нужно выходить из прежнего амплуа, а надо лишь сыграть в иной тональности, он сломался под тяжестью роли, которую считал главной в своей жизни, и пытался играть важного Пушкина, каким тот никогда не был. В итоге сыгранные дубли пришлось обкорнать, роль Пушкина уменьшить до огрызков, и даже говорил величайший поэт не голосом Алейникова, его дублировал другой актер.

Все вокруг и, что обиднее всего, ближайшие друзья потешались над бедным Петей:

— Ваня Курский в Пушкины полез! Похож, похож! Просто вылитый! А важный какой! Прямо не подойди к нему.

Алейникова такое отношение бесило. Он понимал свою трагедию: в кои веки дали роль, в которой надо не дурака валять, с которой начнется новая актерская эпоха, время крупных трагических ролей. А он не справился, запорол, стал посмешищем.