Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич

— Я считаю, что такой фильм нельзя показывать, он во многом будет против нас и извращает все восстановление Донбасса. Не поймут его шахтеры.

Продолжали выступать остальные. Говорили о том, что и большого мастера иной раз преследуют неудачи. Особенно, когда он слишком уверует в свой талант, мол, что ни делай, а он выведет.

— В фильме чувствуется рука большого мастера, — говорил Герасимов. — Есть в нем немало удачных сцен, операторских и актерских удач. Но есть во второй серии и существенные недочеты, явственно ощущается фальшивость некоторых эпизодов, надуманность сценических построений.

Не дав говорить многим, Жданов сам выступил с обвинительной речью и, в сущности, сказал то же, что Сталин, только другими словами, менее безжалостными.

Закончил он так:

— Выводы таковы, что фильм и в идейном, и в художественном отношении неправильно характеризует людей. Артисты играют хорошо, но, по сути дела, эти люди неправильно использованы. Большинство артистов играют в фильме «Трактористы». В руках Пырьева они создали хороший фильм, а в руках Лукова — неудачный. ЦК ВКП(б) считает, что этот фильм нельзя на экраны выпускать.

Почему-то в прениях никто не говорил о второй серии «Ивана Грозного», уперлись в одного беднягу Лукова. Словно уводили охотников от раненого оленя к раненому лосю, которого почему-то не так жалко.

С ужасом Леонид Давидович думал, позволят ли ему побывать дома или сразу под белы рученьки и на Лубянку? Голова кружилась от обиды и ужаса. Говорили уже совсем о другом, а он с трудом вникал в смысл новых выступлений. На трибуне снова стоял Жданов.

— Зощенко изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными, — звучало из его уст. — Зощенко наплевать на труд советских людей, на их героизм, их высокие общественные и моральные качества. Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Это копание в мелочах быта свойственно всем пошлым мещанским писателям. Таким, как Зощенко.

И Леонид Давидович вдруг ожил. Оказывается, про него давно забыли и теперь гвоздят Зощенко. А он тоже не считает его крупным писателем, согласен со словами Жданова. Как здорово, что от него перешли на Зощенко! И он стал думать о том, что скажет против этого писаки.

А Зощенко, сидящий впереди слева, оглянулся и подмигнул Лукову, мол, вхожу в ваше сообщество. Не надо нам такого сообщества!

— До убожества ограничен диапазон ее поэзии, — говорил Жданов.

«Почему ее? И какая у Зощенко поэзия?» — удивился Луков и стал вслушиваться в речь своего земляка:

— Это поэзия взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной.

Как точно определена сущность поэзии вообще!

— Сплошные любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. А обреченность — это чувство, свойственное сознанию вымирающей группы. Мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой — таков духовный мир Ахматовой.

Так это про Ахматову, оказывается! Сейчас она тоже откуда-нибудь оглянется и подмигнет ему. Не надо нам и такого сообщества, да и стихи у нее второсортные, дамские. Оглядев зал, Леонид Давидович Ахматову нигде не увидел. Не пришла. Или не пригласили?

— Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? — продолжал Андрей Александрович. — Ничего, кроме вреда. Они могут только посеять уныние, упадок духа, пессимизм, стремление уйти от насущных вопросов общественной жизни в узенький мирок личных переживаний.

Два часа поедали кино, теперь столько же — литературу. Когда пошли прения, Леонид Давидович поспешил поднять руку, и земляк мгновенно заметил:

— Товарищ Луков? Пожалуйста.

— Спасибо, Андрей Александрович, — встал и распрямился во весь рост автор «Двух бойцов». — Вы назвали Зощенко пошляком. Точнее и не скажешь. Пошляк Зощенко, и все люди у него омерзительные. Наши, советские люди. Те, которые одолели фашизм и теперь строят заново нашу жизнь, показаны у него обезьянами. Почему? В чем причина? А почему Зощенко, который доблестно воевал за царя во время Первой мировой войны, как только произошла революция, оказался больным на все почки и легкие? Разводил кроликов, покуда все сражались с беляками. А потом стал обличать советское мещанство и другие человеческие пороки, почему-то так обильно расцветшие при советской власти. Лично мне всегда противно читать его пошлые фельетоны. А он ездит по всей стране, читает их со сцены и зарабатывает немыслимые деньги. Пользуется тем, что людям нужен смех и они не всегда понимают, где смех полезный, а где гнилой и пагубный. По поводу Ахматовой могу тоже сказать много, но буду учиться краткости у товарища Суслова и скажу лишь, что мне тоже глубоко чужда поэзия этой барыньки, навсегда оставшейся во всем дореволюционном.

Он сел, и ему даже похлопали, Зощенко оглянулся, горошина под нижней губой налилась кровью, он гневно зашипел:

— Какие почки и легкие! Меня списали в январе семнадцатого! С пороком сердца! После отравления газами!

— Это не важно, важна ваша сущность, Зощенко! — ответил тощий за левым плечом.

— Важно, что Луков влился обратно в общее стадо, — зло засмеялся Эйзенштейн за правым.

И только Нилин ответил Леониду Давидовичу молчаливым затылком.

Люди продолжали выступать, многих, как оказалось, давно раздражали чесоточное пошлячество рассказов Зощенко и нарочито отстраненная несоветскость поэзии Ахматовой. Сталин сидел мрачный, потом вдруг встал и ушел. И без него всем стало уже скучно распинаться, прошел слушок, что на сей раз в фойе будет не только лимонад, но и горючее, и в полночь Луков увидел себя за столиком в компании Нилина, Эйзенштейна и Александрова. Закусывали все теми же бутербродами с колбасой и севрюгой, но теперь официанты разносили белое и красное вино, разливая всякому, кто попросит или просто щелкнет пальцами.

— Гриша, тебя заподозрят, что ты в нашей банде, — посмеивался Сергей Михайлович.

— Плевать я хотел, — улыбался во все зубы Григорий Васильевич. — Мне заказали кинокомедию про ядерную бомбу, а лучше меня ее никто не снимет.

— Чего-чего? Про ядерную бомбу? Комедию? — расхохотался Нилин. — Да это же полнейший попердимонокль!

— Не попердимонокль, а пердюмонокль, — поправил его Эйзенштейн. — От французского «perdu monocle», что значит «потерял монокль». От удивления. Но, если честно, все ваши комедии, Гришенька, это именно попердимонокль.

— Да как же про ядерную бомбу-то можно комедию? — продолжал удивляться Нилин.

— А вот это уже государственная тайна, — смеялся автор «Веселых ребят».

— Я боюсь покидать это здание, — признался Луков. — Давайте пить и закусывать, пока нас не выгонят.

— Думаете, нас с вами сразу по черным марусям раскидают? — похихикивал Эйзенштейн. — А где Пудовкин?

— Вон он, с Зощенко пьет.

— Тоже боятся.

Докладная записка Б. З. Шумяцкого И. В. Сталину и В. М. Молотову о награждении работников кинематографии с приложением проекта постановления. 15 ноября 1936

Подлинник. Машинописный текст. Подпись — автограф Б. З. Шумяцкого, правка — автограф В. М. Молотова. [РГАСПИ. Ф. 82.Оп 2. Д. 957. Л. 7–8]

И действительно, Пудовкин и Зощенко оторвались от своего столика, лишь когда фойе опустело и официанты перестали реагировать на призывы и щелчки пальцами.

— Я тоже пойду, — сказал Александров и стремительно пожал оставшимся руки.

— А мы допьем и доедим, — пробормотал Леонид Давидович.

— Да ну вас к черту! — воскликнул Эйзенштейн. — Терпеть не могу уходить последним, как какой-то забулдыга.

— А как же капитан? — робко бросил Луков вслед Сергею Михайловичу. Через минуту ушел и Нилин. Вот теперь стало совсем жутко.