Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич

Записка А. Я. Вышинского А. С. Щербакову о распространении советских фильмов на освобожденных территориях Европы. 3 июня 1944

Подлинник. Машинописный текст. Подпись — автограф А. Я. Вышинского, резолюция — автограф А. С. Щербакова. [РГАСПИ. Ф. 17.Оп 125. Д. 292. Л. 33]

Глава двадцать первая. Горе луковое

Больше всего поражало, что в самом здании контролировали всех прибывающих не какие-нибудь там старшины, а майоры и подполковники, и оставалось лишь предвидеть некое особое, очень важное заседание. У кого бы спросить, может, кто в курсе? Тотчас мелькнуло знакомое лицо, и Леонид Давидович поспешил к нему:

— Григорий Васильевич! Привет тебе, дорогой!

— О-о-о! Здорово, брат!

Александров и Луков пожали друг другу руки и обнялись.

— Ты без Любочки? — спросил Луков.

— А ты без Верочки? — спросил Александров.

— Как видишь.

— Стало быть, мы с тобой нынче не имеем ни Любви, ни Веры, — засмеялся автор «Веселых ребят», известный острослов.

— Нам бы в компанию еще третьего, у которого Надежда застрелилась, — тихо добавил Луков, за что получил тычок под ребро:

— Тихо ты, горе луковое! Распоясались все после войны, как я погляжу. Зачем позвали, ты не в курсе?

— Да как раз у тебя хотел спросить.

Один из подполковников любезно предложил:

— Если есть желание, можете закусить. Буфет бесплатный. — И указал в сторону фойе. Не самые голодные среди жителей Советского Союза, оба режиссера поспешили туда, где и без них уже набилось много народу, все толпились около столов с бутербродами и бутылками, накладывая в тарелки столько, сколько могли унести. И знакомые лица замелькали: Эйзенштейн, Козинцев, Трауберг, Герасимов, а еще и писатели — Фадеев, Тихонов, Вишневский, Зощенко, Пастернак, Леонов.

— Мама дорогая! — изумился Луков. — Это что же сегодня предстоит такое-эдакое?

Он и Александров одновременно посмотрели на часы, отметили, что до начала заседания Оргкомитета Политбюро ЦК ВКП(б), на которое они получили официальные приглашения, остается каких-нибудь пятнадцать минут, схватили по тарелке и тоже внедрились в толпу возле кормушки.

— Пропустите старшего собрата, — пытался опередить их Пудовкин, но просьба осталась неуслышанной.

На столах стояли подносы: бутерброды с севрюгой горячего копчения и копченой колбасой, из напитков, увы, нарзан и лимонад, хотя в это время суток можно было бы и винца или хотя бы пива. Приближался вечер, пусть и незаметный, начало августа как-никак. С тарелками и бутылками выбрались из толпы страждущих и отправились куда глаза глядят, лишь бы успеть приземлиться на круглый аэродром столика, накрытого белоснежной скатертью. И весьма удачно: к Эйзенштейну и Герасимову.

— Становитесь, коллеги, — пригласил их Эйзенштейн и, пока оба новичка налегали на бутерброды, продолжал: — Есть площади, похожие на залы. Есть площади, похожие на будуары. А Старая площадь похожа на коридор в коммунальной квартире. Из нее выходишь на огромную кухню, где ругаются три соседки.

— Как будто вы живете в коммуналке, — съязвил Григорий Васильевич.

— Как будто я не бывал в коммуналках, — отразил нападение Сергей Михайлович. — Вся наша страна коммуналка.

— Ну това-а-арищ Эйзенштейн! — возмутился Герасимов и опасливо огляделся по сторонам.

— Временно, конечно, — засмеялся Сергей Михайлович. — Пока жильцов не расселили по отдельным квартиркам. Или не расстреляли как врагов народа. Да не бойтесь вы, все нормально! Гришутка, что снимаем? Очередную комедию?

— Разумеется, — ответил Александров, дожевывая третий бутерброд с семгой и запивая его лимонадом. — Какой шипучий! Можно вообразить, что это шампанское.

— К чему бы это так расщедрились? — спросил Луков, наслаждаясь копченой колбасой. — К добру или наоборот?

— Будут решать, давать ли нам с вами еще раз сталинскую Гран-при за вторые серии или не давать.

— Конечно, давать! — воскликнул Леонид Давидович.

Он не так давно сдал вторую серию «Большой жизни», а Эйзенштейн — вторую «Ивана Грозного».

— Дадут, конечно, — вздохнул Герасимов. — А мою «Большую землю» как-то затерли.

— И правильно сделали, — нагло заявил Эйзенштейн. — Слабая работа, хуже только дрянь у Чиаурели. Никакой новизны.

Луков доел последний бутерброд и, запивая его, глянул на часы:

— О, братцы, пора!

— Да куда спешить, — фыркнул Сергей Михайлович. — На всех подобных заседаниях экспозиция скучна.

— Нет уж, вы как хотите, а я предпочитаю подобные экспозиции не пропускать, — усмехнулся Леонид Давидович и двинулся к выходу. Герасимов и Александров потянулись следом, а Эйзенштейн с нарочитой важностью снова отправился к кормушке, возле которой уже сделалось свободно, как в расселенной коммуналке.

В зале заседаний ожидало еще одно удивление: там в шахматном порядке стояли столики и стулья так, что можно сесть лишь по одному, никак не компанией и даже не парой. Это еще зачем? Нехорошее подозрение шевельнулось в душе у автора «Двух бойцов», фильма, несказанно популярного в народе, принесшего государству хорошую прибыль. Вся страна уже третий год распевала «Темную ночь» и «Шаланды, полные кефали», а почему-то Сталинская премия так и проплыла мимо. Впрочем, грех жаловаться вам, Леонид Давидович, за «Пархоменко» и «Двух бойцов» в сорок четвертом орденок Ленина получили? Получили. А за первую серию «Большой жизни» Сталинскую второй степени отхватили? Отхватили. Ну, так извольте жить да радоваться, горе у вас, вот уж поистине, луковое!

Он постарался сесть как можно ближе к президиуму, чтобы и Сталин его увидел, и он — Сталина. Огляделся по сторонам. Впереди справа и слева сидели писатель-сатирик Зощенко и сценарист «Большой жизни» Нилин, который сразу же обернулся и потянулся к Лукову для рукопожатия. Сзади справа место оставалось незанятым, а слева сидел какой-то мрачный тип с орденом Ленина в лацкане пиджака, как и у Лукова, но без лауреатской медальки с профилем Сталина. Щеки впалые, и сам такой худой, что сразу вспомнилось словечко дородной мамочки, называвшей всех худых дристосиками. Леониду Давидовичу кивали, кто-то — как доброму знакомому, другие сдержанно.

Герасимов сел вблизи Фадеева, подошел к писателю, пожал руку и о чем-то успел переговорить, пока не началось заседание.

Собственно говоря, и впрямь грех жаловаться, судьба благоволила к Леониду Давидовичу. Родился он тридцать семь лет назад в Мариуполе, замечательном городе на юге России, который даже при советской власти не оказался отягощен именем какого-нибудь партийного деятеля, даже Жданова, тоже здешнего уроженца. Друзья шутили: «Со временем будет Лукополь». «Лучше Лукоморье», — смеялся он в ответ.

В анкетах Луков писал, что его отец работал местным фотографом, и сие нисколько не означало, что папаша владел всеми фотоателье города и тремя банками в придачу. Нет, большая еврейская семья жила бедно, но при этом вполне счастливо. Так тоже бывает. В двенадцать лет Леня стал помогать отцу, одновременно учась в электропрофшколе. В волшебный фонарь он влюбился беззаветно и навсегда, а поскольку денег на синематограф не хватало, устроился таскать яуфы с кинолентами с одной стороны главной улицы города на другую, из иллюзиона «Гигант» в иллюзион «Двадцатый век». И за это имел право смотреть фильмы бесплатно. Так кино вошло в его жизнь, чтобы потом он сам вошел в жизнь кинематографа.

Бывший ученик электротехника эстампажного завода, он прекрасно разбирался в кинотехнике. Фанатик мариупольского драмкружка, он овладел азами актерского искусства. Писавший неплохие рассказы, он и в сценарной технике быстро освоился, а свежеиспеченная Киевская киностудия приняла его сценарий «Ванька и мститель». Вскоре все вместе слепило из него кинорежиссера, и он стал снимать собственные картины. Известности они не приносили, даже «Я люблю», хороший уровень которой отметили и кинокритики, и даже другие режиссеры.

И вдруг — «Большая жизнь», фильм о шахтерах, сделавший тридцатилетнего Лукова всенародно известным. Немалую роль сыграла в этом и любимая зрителем парочка Андреев — Алейников. Алейниковский Ваня Курский настолько вошел в народ, что всюду только и слышалось: «Ведешь себя, как Ваня Курский!» или «Тоже мне, Ваня Курский нашелся!» И вся страна запела главную песню «Большой жизни»: «Спят курганы темные, солнцем опаленные». А в шахтерских городах зрители шли смотреть картину всей семьей, нарядившись, как на майскую или ноябрьскую демонстрацию. А когда узнали о присуждении Сталинской премии, весь Донбасс праздновал.