Я жил в суровый век - Григ Нурдаль

Он протянул ее нам, и Герда завинтила металлический колпачок, а он положил флягу рядом с собой на сиденье и, стуча зубами, глубоко вздохнул.

— Что ж, пусть теперь приходят, — сказал он, набирая скорость. — Впрочем, чепуха все это, они не придут. Когда ты готов их встретить, они нипочем не придут… Что, напугал я вас?

Он обернулся к нам, улыбаясь, как прежде, выпрямившись на сиденье.

Я вдруг почувствовал, как в голову ударяет хмель. «Он говорит, будто напугал нас? Как это понять?»

— Нас уже теперь ничем не напугаешь, — сказал я.

— Гм, — недоверчиво хмыкнул он.

— Замолчи! — вдруг шепнула мне Герда; она сидела, напряженно выпрямившись, удивительно маленькая и хрупкая в своей легкой кофточке, и неотрывно глядела на грязно-белую ленту гравия, которая летела под колеса машины, становясь все белее и шире по мере того, как мы поднимались в гору.

Снег мокрыми хлопьями хлестал по ветровому стеклу. Я смотрел в широкое стекло с двумя полумесяцами, вычерченными стрелками «дворников», и старался следить за снежинками, которые выплывали из мрака и, словно мотыльки, летели на свет. Машина гудела и рокотала, а с дороги поднимался глухой шум, обволакивая мозг уютным ощущением покоя.

Брандт пронзительно и громко насвистывал какую-то песню и временами напевал ее слова: «…Одинок всегда… потерял любовь свою… отцвели мечты… как весенний куст сирени… может, песнь мою… напеваешь ты… как ты пела в Тапалькене…»

Вдруг Герда забилась под моей рукой. Она побледнела, губы ее дрожали. Рукой, лежавшей на сиденье между нами, она уцепилась за край пледа, мяла его в ладони, изо всех сил прижимала костяшки пальцев к колену, словно пытаясь сдержать крик.

Я привлек ее к себе и прошептал ей на ухо: «Что с тобой, тебе худо?»

Она стиснула губы и покачала головой. Скоро она выпустила плед и теперь снова сидела, как прежде, бледная и притихшая.

Я поднял глаза и в зеркале встретил взгляд Брандта. Затем он отвел взгляд и снова стал смотреть на дорогу.

— Это все из-за песни? — спросил он спокойно.

Она не ответила, и я понял, что он угадал. Он, конечно, знал, что профессор Грегерс в руках у немцев. Наверно, отец Герды часто напевал эту песню.

Может, лучше показать ей плакат? Может, легче знать правду, чем оставаться в неведении? Теперь любой пустяк мог ранить ее: вид отцовской куртки, например, любое неосторожное слово. Но где же найти время и место, чтобы она могла как следует выплакаться?..

Хутора пролетали мимо. Серо-черные борозды полей. Волнами клубились телефонные провода. То тут, то там вдруг мелькнет огонек, когда невзначай кто-то распахнет дверь и тут же вновь торопливо захлопнет. Гребни холмов колыхались вверх-вниз, мозг, казалось, расплавился вконец, и мне захотелось напевать в такт качке.

Но в голове прочно засел осколок — будто кусок раскаленного железа в объятом дремотой мозгу, кусок, который жег и растворял все вокруг; мельчайшее ядро ужаса — крохотный белый осколок, который останется там навсегда.

Снова нащупав руку Герды, я накрыл ее пальцы ладонью.

— Холодно тебе? — спросил я, не зная, что ей сказать.

Она не ответила, и я взял ее руку, прижал к своему бедру.

— Скоро все кончится, — прошептал я. — Скоро мы будем на той стороне.

Она по-прежнему молчала, но, повернув голову, посмотрела на меня, и мое сердце захлестнула нежданная могучая радость, еще острее и сильнее той, что я испытал, когда стоял на коленях у входа в шалаш и глядел на Герду, спавшую на хвойном ковре. На лице ее теперь лежали глубокие черные тени, но синие глаза сверкали, и она вдруг рванулась ко мне и на миг прильнула лбом к моему плечу.

Брандт рассмеялся и покачал головой.

— Будьте добры, выньте пробку, — сказал он, протягивая нам флягу, — там еще остался глоток-другой.

Допив последние капли, он бросил флягу через плечо на заднее сиденье; машина ввинтилась в поворот и, выйдя из него, пошла вдоль левой обочины, и тут вдруг из мрака на нас надвинулось что-то живое, огромное. Брандт сильно дернул машину вправо и резко затормозил в тот самый миг, когда лошадь взметнулась на дыбы, и я схватил Герду в объятия и ждал, что сейчас на нас обрушатся, проломив стекло, конские копыта. Казалось, на какой-то миг машина и конь сошлись в смертной схватке: отчаянное, пронзительное ржание смешалось со скрежетом тормозов, и кто-то закричал: «Нет, нет!» — голосом Левоса, и я увидел, что возница скатился на край подводы и на голову его вот-вот рухнут бревна, и тут вдруг машина остановилась, могучий изжелта-белый конь выгнулся всем корпусом и забил копытами в воздухе и, опустив их на землю, застыл, дико вращая белками глаз.

Брандт рассмеялся и вытер пот.

— Ай-ай, — сказал он, — мыслимое ли дело так обращаться с лошадью? А сейчас, надо думать, нам будет взбучка. Это сосед мой, вполне порядочный человек, но таких шуток он не любит.

Крестьянин сошел с воза; лицо его было багровым. Он весь дрожал, короткие стриженые волосы стояли на макушке торчком, как шерсть на загривке сторожевого пса, и, протиснувшись в узкий проход между конем и автомобильными фарами, он поднял кулак и изо всех сил грохнул им о капот машины.

Брандт опустил оконное стекло и сдержанно проговорил:

— Вечер добрый! А лихо ты ездишь!

Возница просунул голову в машину, он злобно глотал слюну, его лицо теперь посинело и вконец перекосилось, казалось, не избежать долгой, яростной стычки. Но тут он увидел Брандта и изумленно заморгал глазами.

— Так, — только и проговорил он, отшатываясь назад, и выражение его лица мгновенно преобразилось, сменившись другим: холодным, насмешливым и слегка испуганным. Секунду-другую они глядели друг на друга. Брандт все так же улыбался. Затем возница попятился назад; обернувшись к лошади, он успокаивающе потрепал ее по загривку и начал не спеша поправлять сбрую.

Брандт отвел машину назад, мы стали медленно разъезжаться, и тут крестьянин вдруг резко обернулся и плюнул в ветровое стекло. Бурый плевок угодил в очищенное пространство, его подхватила стрелка «дворника» и размазала в светло-желтую, изгибающуюся полукругом полоску.

— Мой сосед — большой патриот и крутой человек, — сказал Брандт, — человек чести, как говорили в прежние времена.

— Наверное, ему не по душе ваш мундир? — спросил я.

— Гм-м-м, — протянул Брандт, — надо думать, он не в восторге и от владельца мундира.

— Но неужели он не знает… я хочу сказать… коль скоро он ваш сосед?..

Брандт рассмеялся. Он вдруг необычайно развеселился, словно недавнее столкновение пробудило в нем юмор висельника. Рывком остановив машину, он издал звук, похожий на лошадиное ржание.

— Так-так, Черныш, — проговорил он, похлопывая рукой по сиденью, — ты у меня добрый малый, эта кобыла тебе не чета… Нет, конечно, сосед ничего не знает, — резко ответил Брандт, бегло взглянув на нас, и на скулах у него вспыхнули лихорадочные пятна, а в узких глазах появилась муть, один только рот смеялся.

— Не понимаю, как можно долго держать такое в тайне, — сказал я, — ведь жителей здесь раз-два и обчелся.

— А вам и незачем понимать, — сказал он, — у вас другие заботы. Лучше подумайте о том, что вы ушли от погони, можно считать, почти ушли. Вспомните, что через несколько часов взойдет солнце, что сейчас весна, а скоро наступит лето. Дело не в мундире, — продолжал он, — не так уж это и страшно. Хоть и противно, а даже спокойней, когда у соседа имеется такая штука. Нет, я думаю, ему не нравится, что я наживаюсь.

— Наживаетесь?

— Вот именно. Ведь у меня своя лесопилка и лес тоже свой, и я веду торговлю с врагом!

— Это правда?

— Конечно, правда. Откуда иначе взять денег для этой вот работы? Я спасаю людей, и моя скромная деятельность дает мне право со сравнительно спокойной совестью наживаться за счет немцев.

Мы смолкли, машина, урча, покатила дальше, от одного поворота к другому. Опустив стекло, я вдохнул влажный свежий воздух.

— Вы и в партии их тоже состоите? — спросил я.

— Конечно. А не то разве я мог бы так вот разъезжать? — Он похлопал себя по воротнику мундира. — Это вот один из моих карнавальных костюмов. А второй — пижонский спортивный, который вы видели. Какой удобней, я и сам не знаю. Мне хорошо в обоих. Страсть как люблю менять костюмы. Что, шокирую вас?

— Наверно, трудно сводить баланс, — сказал я.

— Ничуть. Не так уж трудно, когда привыкнешь. А баланс всегда можно свести. Вырвать двух хороших, честных молодых людей из когтей шакалов… это уравновесит… сейчас скажу, — он покосился на Герду и, подсчитывая итог, стал чертить в воздухе пальцем, — скажем, доход от тридцати стандартов[63] леса. Но, разумеется, и тут есть определенная шкала. Каждый человек имеет свою цену. Случаются, правда, люди настолько бесполезные и противные, что красная цена им — еловый пень. И так, — выпустив руль, он помахал правой рукой, — пусть вас не печалит моя бухгалтерия. Такой уж у меня стиль. Веселый, беззаботный цинизм в наши дни — вещь полезная. Короче, только с такой установкой и можно жить. И дышишь свободно, и пользу приносишь. Но, конечно, нельзя поддаваться искушению и заламывать непомерные цены. Главное, эта работа научила меня узнавать людей в самый короткий срок. Случалось, я должен был переправить их на ту сторону за какие-нибудь несколько часов. В этих условиях приучаешься распознавать главное. Прежде я никогда не задумывался о людях… — Он покачал головой. — В сущности, уму непостижимо… — прошептал он. Я глядел на него сквозь шлейф развевающихся волос Герды. Одно из двух: либо он мастер притворяться, либо если он это всерьез, значит, его постигло какое-то непоправимое горе.