Дураки умирают - Марио Пьюзо

Я не Молли Блум. Этот сукин сын Джойс. Когда она говорила: «Да, да, да», ее муж отвечал: «Нет, нет, нет». Я не буду трахаться с мужчиной, который говорит: «Нет». Никогда больше.

Мерлин спал. Джанель вылезла из кровати, пододвинула кресло к окну. Закурила. Она слышала, как за спиной Мерлин мечется в беспокойном сне. Он что-то пробормотал, но она даже не повернула головы. Пошел он на хер! Вместе со всеми остальными мужчинами.

Джанель в боксерских перчатках, тускло-красных, с белыми шнурками. Она застыла передо мной в классической боксерской стойке: левая рука прикрывает корпус, правая изготовлена к удару. На ней длинные белые трусы и черные тапочки. Лицо ее сурово. Губы плотно сжаты, подбородок касается плеча. Выглядит она угрожающе. Но я зачарован ее голой грудью, кремово-белой, с круглыми красными сосками, набухшими от адреналина, источник которого не любовь, а желание сразиться.

Я ей улыбаюсь. Но не вижу ответной улыбки. Ее левая выстреливает, чиркает мне по губам. «Ах, Джанель!» — вырывается у меня. И я получаю еще два тычка левой. Меня пронзает боль, я чувствую, как кровь выплескивается в рот. Джанель подается назад. Я поднимаю руки, на них тоже красные перчатки. Я подтягиваю трусы. В этот момент Джанель бьет меня правой. Я буквально вижу зеленые и синие звезды. Она отскакивает, я вижу, как подпрыгивают груди, танцующие красные соски завораживают меня.

Я загоняю ее в угол. Она уходит в глухую защиту, красные перчатки защищают голову. Я пытаюсь ударить левой в ее круглый животик, но пупок, который я столько раз вылизывал, останавливает мою руку. Мы входим в клинч. «Джанель, прекрати, — шепчу я. — Я же люблю тебя, сладенькая». Она вновь отпрыгивает и бьет меня. Словно кошка когтями, расцарапывает мне бровь, течет кровь, заливает глаза. Я слепну, слышу свой голос: «О боже!»

Смахнув с глаз кровь, вижу, что она стоит в центре ринга и ждет меня. Светлые волосы схвачены на затылке заколкой из горного хрусталя. Ее блеск гипнотизирует меня. Она бьет меня дважды, красные перчатки жалят как осы. Но теперь она открылась, и я могу ударить ее классическое лицо. Но руки отказываются мне подчиниться. Я понимаю, что спасти меня может только клинч. Она старается держать дистанцию, но я хватаю ее за талию, а когда она пытается вырваться, разворачиваю к себе спиной. Я вижу ее спину и круглые полные ягодицы, к которым обожал прижиматься, когда мы лежали в кровати. Чувствую острую боль в сердце, задаюсь вопросом: а почему она дерется со мной? Шепчу ей на ухо: «Ляг на живот». Она резко поворачивается ко мне лицом. Бьет правой. Я не успеваю защититься и медленно валюсь на пол. Перед глазами все плывет. Потрясенный ударом, поднимаюсь на одно колено и слышу, как ее нежный голосок, который всегда помогал мне кончить, отсчитывает секунды. Я покачиваюсь на одном колене и смотрю на нее.

Она улыбается, и я слышу финальное: «Десять, десять, десять!» Торжествующая улыбка растягивает ее рот до ушей, она вскидывает руки, подпрыгивает от радости. Я слышу рев миллионов женщин, зашедшихся от восторга. Другая женщина, тяжеловес, обнимает Джанель. На ней толстый свитер с воротником под горло и надписью «ЧЕМПИОН» поверх огромных грудей. Я плачу.

Джанель подходит ко мне, помогает встать. «Это был честный поединок, — говорит она. — Я побила тебя в честном бою». «Нет, нет и нет», — сквозь слезы отвечаю я.

Тут я проснулся и потянулся к ней. Но в кровати рядом со мной ее не было. Я встал, голый прошел в гостиную. В темноте увидел огонек ее сигареты. Она сидела на стуле, наблюдая, как над городом загорается заря.

Я подошел, коснулся ладонями ее лица. Никакой крови, никаких ссадин. Ее бархатная рука накрыла мою, как только та легла на обнаженную грудь.

— Мне без разницы, что ты говоришь, — сказал я. — Я люблю тебя, что бы это ни значило.

Она мне не ответила.

А несколько минут спустя поднялась и повела меня к кровати. Мы занялись любовью, а потом заснули в объятиях друг друга. Уже в полусне я прошептал: «Господи, ты чуть меня не убила».

Джанель рассмеялась.

Глава 44

Что-то вырвало меня из глубокого сна. Сквозь жалюзи на окне номера отеля я видел розовый свет калифорнийской зари. Наконец понял, что звонит телефон. Полежал еще несколько секунд. Увидел белокурую головку Джанель, едва виднеющуюся из-под простыни. Она откатилась далеко от меня. Телефон все звонил. Меня охватила паника. В Лос-Анджелесе еще раннее утро, следовательно, звонят из Нью-Йорка. Жена! Валери звонила лишь в случае чрезвычайных обстоятельств, значит, что-то случилось с кем-то из детей. Чувство вины сокрушило меня: дома беда, а я в постели с Джанель. Оставалось надеяться, что она не проснется, когда я возьму трубку.

— Это ты, Мерлин? — спросили на другом конце провода.

Женский голос, но я его не узнал. Не Валери.

— Да, кто это?

Звонила жена Арти, Пэм. Ее голос так дрожал, что изменился до неузнаваемости.

— Этим утром у Арти был сердечный приступ.

Как только она произнесла эти слова, я успокоился. С ним уже такое случалось, и я не видел особых поводов для волнений.

— Я вылечу первым же рейсом. Он в больнице?

Ее голос я услышал после долгой паузы:

— Мерлин, его сердце не выдержало.

Я не понимал, что она говорит. Просто не понимал. Все еще не испытывал ни изумления, ни ужаса. Потом спросил:

— Ты хочешь сказать, что он умер?

— Да, — ответила она.

Я сумел сохранить ровность голоса:

— Самолет вылетает в девять утра. В пять я буду в Нью-Йорке и сразу приеду к тебе. Ты хочешь, чтобы я позвонил Валери?

— Да, пожалуйста.

Я не сказал, что очень сожалею. Я ничего не сказал, кроме:

— Все будет хорошо. Я прилечу вечером. Ты хочешь, чтобы я позвонил твоим родителям?

— Да, пожалуйста.

— Ты в порядке? — спросил я.

— Да, я в порядке. Пожалуйста, возвращайся. — И она положила трубку.

Джанель уже сидела на кровати и смотрела на меня. Я снова взялся за телефон, набрал номер Валери. Поставил в известность о случившемся. Попросил встретить меня в аэропорту. Она хотела поговорить, но я ответил, что мне надо собрать вещи и успеть на самолет. Что сейчас у меня нет времени, так что поговорим в Нью-Йорке. Потом позвонил родителям Пэм. К счастью, трубку взял ее отец. Выслушав меня, сказал, что он и его жена вылетят в Нью-Йорк первым же самолетом, и пообещал позвонить дочери.

Я положил трубку. Джанель изучающе смотрела на меня. Она все поняла, но ничего не говорила. Я же забарабанил кулаком по кровати, повторяя: «Нет, нет, нет, нет!» Я и не знал, что кричу. Потом начал плакать, все тело свело от непереносимой боли. Чувствуя, что теряю сознание, я схватил одну из бутылок виски, что стояли на комоде, и присосался к ней. Сколько выпил, не помню, да и из последующего помнил только, как Джанель одевала меня, выводила из отеля и сажала в самолет. Я превратился в зомби. Лишь гораздо позже, когда я вернулся в Лос-Анджелес, она рассказала мне, что ей пришлось уложить меня в ванну, чтобы я чуть протрезвел и пришел в себя, после чего она одела меня, заказала билет, довела до самолета и передала на руки стюардессам. Полет напрочь вылетел из моей памяти, но внезапно я оказался в Нью-Йорке. Валери встретила меня, и я уже был в норме.

Мы сразу поехали к Арти. Организацию похорон я взял на себя. Арти и его жена решили, что его похоронят по католическому обычаю на католическом кладбище. Я съездил в местную церковь, договорился о погребальной службе. Я делал все, что полагалось делать в подобных ситуациях, и был в норме. Я не хотел, чтобы он долго лежал в морге, так что похоронили Арти на следующий день. Вместе со всеми я проводил его в последний путь и понял, что никогда уже не буду таким, как прежде. Что переменилась и моя жизнь, и окружающий меня мир: моя магия ушла из них вместе с Арти.

Почему смерть брата так подействовала на меня? Он был обычный, я бы даже сказал, заурядный человек. Разве что честный до мозга костей. И в этом я никого не мог поставить с ним рядом.

Иногда он рассказывал мне о борьбе с коррупцией и административным давлением, которую ему приходилось вести на работе, когда его просили смягчить выводы об опасности того или иного препарата. Он никогда не прогибался. Но его истории никогда не вызывали отторжения, в отличие от рассказов многих других людей, которые хвастались тем, что отказались продаться. Наверное, потому, что в его голосе не слышалось негодования, лишь холодная рассудительность. Его нисколько не возмущало, что богатые люди пытались кого-либо подкупить ради получения большей прибыли. И его совершенно не удивляло то обстоятельство, что он не брал предлагаемых ему взяток. Он ясно давал понять, что борется за правое дело отнюдь не из чувства долга.

И он не обольщался насчет результатов своей борьбы. Те, кто очень этого хотел, могли его обойти. Он рассказывал о том, как другие химики-аналитики Администрации делали повторные исследования и выдавали положительные заключения. Но мой брат на это не шел. И всегда смеялся, рассказывая эти истории. Он знал, что вокруг него коррумпированный мир. Он знал, что его собственная честность не стоит и ломаного цента. Он не оценивал ее деньгами.