Ясные дали - Александр Андреев

Никита уже проснулся, но еще лежал в постели и читал. При моем появлении он сел в кровати, прижав к груди раскрытую книгу, и молча наблюдал за мной, все более недоумевая и поражаясь.

— Что с тобой? Что-нибудь случилось? Ты заболел? На тебе лица нет…

Я опустился на кровать, закрыл глаза и с наслаждением ощутил, как приятно гудят натруженные ходьбой ноги.

— Ирина вышла замуж, — проговорил я после длительного молчания. Мне тяжело было поднять веки.

Никита вдруг рассмеялся:

— Поздравляю! Дождался! А что я тебе говорил? Я всегда утверждал, что ваша любовь стоит на льду: весна придет, лед растает, и ты пойдешь ко дну. Так и случилось! — Он был, видимо, очень доволен, что случилось именно так, как он предполагал.

Я не в силах был двинуться.

— Я никогда не думал, что меня можно разлюбить.

— Ты верен себе, — опять усмехнулся Никита, — бездна самомнения и никакой житейской мудрости. Повернись-ка, мне пора вставать. — Он не торопясь одевался, сочувствующе поглядывая на меня. — Любовь — это, братец, своего рода поединок, и тот, кто больше любит, остается побежденным. Это закон.

— Ложь! — вскричал я. — Любовь нельзя победить! Впрочем, тебе этого не понять. Тебе неведома любовь сильнее смерти.

— Как знать… — Никита снял с гвоздя полотенце, перекинул его через плечо и вышел в ванную умываться.

Невозмутимость его переходила всякие границы, а снисходительная ухмылка, как бы говорившая: «Все твои переживания и драмы — ерунда, братец!», выводила из себя. Я приготовился наговорить ему дерзких и обидных слов: пришел за поддержкой, а встречаю насмешку!..

Никита вернулся с чайником в руке, аккуратно причесанный и озабоченный.

— Садись, позавтракаем, — пригласил он с обезоруживающей простотой. Я отказался — не до чая. Никита пододвинулся к столу и налил в стакан чай, намазал хлеб маслом и положил на него несколько кружочков колбасы. — Ты думаешь, небось, что я такой уж чурбан, не понимаю тебя? Нет, понимаю. Может быть, даже больше, чем кто-либо другой… Если твоя любовь не вызывает ответной любви, то она — большое несчастье. Знаешь, где я это недавно вычитал?. У Маркса. Я имел случай убедиться, насколько это верно… — Он подмигнул мне, отхлебывая чай. — Теперь мы с тобой вроде бы приятели по несчастью. — Шутка вышла невеселой, и он горестно вздохнул. — Только твое несчастье — все-таки счастье. Поступи с тобой так другая девушка, я — твой болельщик и твое горе — мое горе. А тут… Эка потеря! Мое мнение об Ирине этой ты знаешь, оно не изменилось: нет ее — и ладно, и хорошо… Не нужна она тебе… За кого же она вышла?

— За Сердобинского.

— Вот там ей и место: два сапога — пара! Садись, чаю налью.

Я понял, что обратился за сочувствием не по тому адресу; и у Кочевого, пожалуй, не найдешь участия. Тот даже обрадуется. Нина точно загипнотизировала их… Придется справляться со своим несчастьем самому. Я с грустью смотрел на Никиту; видимо, ни одной капли моей боли не передалось ему и не поколебало его спокойствия; он продолжал не торопясь и обстоятельно есть… Стоит ли говорить с ним сейчас о главном?.. Поймет ли он? Но откладывать или скрывать я не мог, да и не было смысла.

— Я ухожу из школы… вообще из кино, — равнодушно, как о чем-то незначительном, сказал я, садясь к столу. Стакан, который Никита подносил мне, чуть дрогнул, из него на мою руку плеснулся чай.

— Ну что ты скажешь! — воскликнул он как будто с восторгом; возле глаз заиграли насмешливые морщинки. — Ведь это я предполагал. Сначала я поверил: кино — твоя, область. А последил за тобой последнее время и решил, что и тут ты не удержишься… Ты подумай, как я тебя изучил!..

— Карьеру в искусстве надо начинать с большого прыжка, — начал я тоном бесповоротного решения. — У меня он не получился. А плестись в хвосте, ждать милостей не хочу и не буду. Я прочитал записки многих известных артистов. Их путь был трудным, но сверкающим. Мой путь кончился тупиком…

— Чтобы совершить прыжок, надо прежде разбежаться, — заметил Никита и встал, в напряженном раздумье потер ладонью лицо. — Быть может, я не так понимаю, Дима, — я далек от искусства, — но карьера?.. Искусству надо служить верой и правдой. Эта служба в конце концов и явится твоей карьерой, если уж тебе полюбилось это словечко. Но у тебя не хватит терпенья. Тебе бы сразу под облака вознестись… Но имей в виду, чем выше залетишь, тем больнее падать. А жар-птицу ловят только в сказках или во сне.

Я слушал его, понурив голову. Зря я с ним заговорил. Сейчас он встанет в позу старшего и перейдет на поучительный тон. Не довольно ли для меня поучающих и назидательных речей? Поняв, очевидно, что мне не до шуток, Никита пододвинул стул, сел возле меня, плечом к плечу.

— Что тебе сказать, Дима? Если тебе нужен мой совет, я могу тебе его дать. По-моему, ты делаешь правильно, что уходишь.

— Честное слово? Ты согласен со мной? — быстро спросил я.

— Согласен. Хватит, хорошенького понемножку. Поиграл. Лучше отрезать все вначале и сразу, одним махом, чем страдать и терзаться всю жизнь. Я знаю твой характер, ты не уживешься в том окружении… Приятно, конечно, что мой друг, бывший фабзавучник, — киноартист. Но если подумать серьезно, инженер-строитель тоже ведь неплохо.

Теплый и душный комок подкатил к горлу, я судорожно сглатывал его, но ком стоял рядом и мешал дышать. Мне хотелось стиснуть Никиту в объятиях!..

— Спасибо, — сдавленно прошептал я, не подымая глаз.

— Ну-ну, Дима, вот еще глупости какие, — проворчал он хмурясь.

Мне захотелось признаться ему в самом главном — в своем поражении.

— Я уже давно понял, в чем моя беда, Никита, — сказал я, — нет у меня прямой линии в жизни. Возьми Саньку… В первый же час нашей встречи на пароходе я увидел его со скрипкой; так она и ведет его столько лет, эта скрипка, и приведет, куда он хочет… Да и ты тоже… Вчера был кузнецом, нынче мастер, а завтра может быть, будешь начальником цеха — как по стрелочке идешь… Скоро институт закончишь… А я верчусь на одном месте, гоняюсь за счастьем, как бульдог за своим хвостом, а он обрублен…

— Врешь! — крикнул Никита с неожиданным ожесточением и встал рывком. — Врешь ты все. За славой ты гоняешься, так и скажи. Ты считаешь, что без нее тебе ну просто невозможно жить! Хочешь быть только первым, только на виду. Забыл, почему тебя в ФЗУ «Лидером дверей» прозвали? Как же, не мог пройти в дверь последним!.. Только первым. «Ах, я буду сниматься в картинах, в героических ролях, меня будет смотреть все человечество!» И вот, пожалуйста: мечтал о хрустальных дворцах, а очутился у разбитого корыта. Это называется крушением иллюзий. «Не ходи по косогору — сапоги стопчешь», — сказал Козьма Прутков в назидание таким, как ты. А за славу потрудиться надо в поте лица… — Никита отступил от меня на несколько шагов, и оттуда его голос прозвучал как-то особенно, со всей обличающей беспощадностью и в то же время сожалеюще: — Что ты натворил со своими чувствами, с любовью! Удачливый, девчонки влюбляются — и заметался туда-сюда! Да ведь их, красивых-то да веселых, много, в одной Москве — тысячи! Ну и кидайся… Это же не любовь, а воробьиное скаканье. А еще говорил о высоких материях, черт тебя дери! Что у тебя за душой осталось? Пустое место…

Я не прерывал его, не пытался возражать, не оправдывался. Со мной происходило непривычное и непонятное: гневный тон Никиты не вызывал ни обиды, ни горечи — наоборот, яснее и легче становилось на душе, отпадало что-то тяжелое и гнетущее с каждым его словом. Хотелось, чтобы он говорил еще злее, беспощадней… Сколько раз он отчитывал меня за то время, как длится наша дружба!

Но Никита замолчал, видимо, щадя мое самолюбие. Он стоял у шкафа спиной ко мне и укладывал в потрепанный портфель тетради и книги для вечерних занятий. Он собрался уже уходить, но, взглянув на меня, раздумал, сел на стул и опять потер ладонью лицо, а когда обернулся ко мне, то я увидел его простоватую, чуть смущенную улыбку. Я не мог не улыбнуться в ответ.

— Ух, и хитрая ты бестия! — воскликнул Никита. — Такой вид состроил — «все потеряно, все кончено, возврата нет!» На сочувствие рассчитываешь, на жалость? Не жди. Во-первых, не умею жалеть, во-вторых, не хочу тебя баловать: раз пожалеешь и в другой захочется. А жалеть мужчину — это, брат, последнее дело, от этого он раскисает… да и вообще жалость притупляет в человеке упорство. А упорства в тебе — на троих!

Он подошел и взлохматил мне волосы.

— Выше голову, Дмитрий Ракитин, — мы же молодые, черт возьми! Рано ее вешать, у нас еще все впереди.

Я встал и обнял его за плечи; мы приблизились к окошку.

— Ты только не торопись, Дима, — просил Никита, — оглядись хорошенько. Давайте соберемся, посоветуемся, обсудим, как тебе быть, куда податься. Может быть, Сергею Петровичу напишем… Главное, выбрать направление, а уж ты добьешься, в этом я уверен… Актерская школа даром для тебя не прошла, она дала тебе столько всего, сколько не даст ни один институт, мне это видно. Про Ирину Тайнинскую забудь. Это в самом деле счастье твое, что она вышла замуж. Все равно не было бы у вас жизни, мучился бы ведь… Ты и сам знаешь это. А страдаешь оттого, что самолюбие задето… И с Сердобинским она недолго проживет. Невысокого полета птица, этот Сердобинский. Она это скоро поймет. — Он хитро подмигнул мне: — А слава — вещь непрочная, если она далась легко, без усилий: как пришла, так и уйдет.