Ясные дали - Александр Андреев

Врач вышел, и Николай Сергеевич позвал меня к себе. Потерявшись на широченной тахте, он лежал с завязанным горлом, желтый, какой-то горестный, похудевший; на висках поблескивала седоватая щетина — видно, долго не брил голову; и только неугасимо горели глаза, еще более жгучие, пронизывающие. Он улыбнулся, не разжимая губ, и взглядом пригласил сесть. Я выложил ему все, что передумал за последнее время. Николай Сергеевич молчал, устало прикрыв глаза и протянув поверх одеяла руки, будто уснул. Потом он сказал тихо, с длительными паузами:

— Я тебя понял… Боюсь, что скажу не совсем то, что тебе нужно… Дело очень тонкое, щекотливое… Дай подумать…

Он прикрыл ладонью глаза и лоб, как в тот вечер, на экзамене, когда я, растерянный, предстал перед ним впервые; и сейчас сквозь пальцы пробивался тот же горячий блеск.

— Понимаешь, Дима, — заговорил он опять, осторожно откашливаясь, чтобы не вызвать боли, — в искусстве невозможно жить сомнениями… нельзя все время гадать: годен, негоден… Необходима фанатическая вера в то, что ты рожден для сцены, для кино…

— Многие так именно и думают, — заметил я, — а между тем они бездарны. Сердобинский, например, Аратов.

— Давать определения — это легче всего. Воздержись немного, — остановил Николай Сергеевич и приподнялся на локтях. — Подложи мне под спину подушку. — Он, кажется, забыл про свою ангину, разговаривал уже громко и без пауз, щеки его порозовели. — Бездарные больше, чем кто-либо другой, убеждены в том, что именно они и есть самые даровитые. Им помогает жить вера в свое назначение, преданность искусству… Гениальные люди — редкость, Их всегда окружают люди средних способностей, а то и просто бесталанные, но труженики, которые, если хочешь знать, необходимы — без них не может жить ни один коллектив. А ты, должно быть, вбил себе в голову, что если ты артист, то обязательно гений. Другого не признаешь… — Столяров пристально и строго взглянул мне в глаза. — Что могу я сказать про тебя, что посоветовать? В тебе есть способности, и немалые. Это я говорил тебе раньше и подтверждаю теперь, доказательство этому — картина «Партизанские ночи». Но твоя внутренняя неопределенность, сомнения твои, целомудрие, быть может ложное, не дадут тебе развернуться, они скуют тебя. В этом я, кажется, начинаю убеждаться.

Он мягко улыбнулся, сузив глаза и намереваясь добавить еще что-то, но в столовой загромыхали тяжелые шаги — дверь заслонил собой Леонтий Широков.

…Вечер у Нины Сокол, когда Леонтий сидел в одиночестве за огромным столом и плакал после беспощадной нотации Николая Сергеевича, был началом его выздоровления и обновления. Несколько дней после этого Широков держался особняком, молчаливый и свирепый, подозрительно косился на всех; думалось, что он затаил зло на Столярова за то, что тот при всех отчитал его, и на нас — мы оказались невольными свидетелями его слез.

Но как-то раз, выйдя из школы, Леонтий дернул меня за рукав, прося задержаться; погладив шрам на щеке, он смущенно кашлянул и сказал:

— Знаешь, старик, а ведь он прав, Столяров-то… Обидно, а прав. Говорил он, точно гвозди в сердце заколачивал — больно, крепко и все правда. Пойдем посидим у пруда, на лавочке…

Но он волновался и сидеть не мог, и мы тихонько пошли вдоль Чистопрудного бульвара.

— Понимаешь, ходил я и думал… Прав Столяров! Артист — большая фигура… Он пропагандист, агитатор, он преподносит людям высокие мысли, прекрасные идеи! На героях, которых он изображает, воспитываются люди. Герой картины должен вести за собой молодежь к большим целям, как локомотив, который мчит за собой огромный состав… А коль это так, коль ты играешь героев, то ты, сукин сын, и в жизни будь героем. А то ведь получается обман — на сцене или на экране он один: благородный, мужественный, честный, а в своей жизни другой: пьяница, скандалист и еще того хуже — мелкий и гнусный обыватель. Разрыв, старик! И можешь быть уверен, рано или поздно обыватель победит в тебе артиста. — Леонтий остановился, сокрушенно мотнул головой и признался: — Ведь я ходил по самому краешку пропасти, и какой-нибудь Яякин столкнул бы меня… Надо, старик, браться за ум, пока не поздно…

— Я предупреждал тебя, что с Яякиным тебе не по пути, — заметил я. — У тебя своя дорога.

Широков как будто не расслышал моих слов, думая вслух.

— А бывает, что и поздно. Возвращаться поздно, слишком далеко зашел…

— Ты бы вот все это и рассказал Николаю Сергеевичу, — подсказал я ему.

— А что? И расскажу. — Леонтий был полон решимости. — Расскажу и слово дам. А слово я держать умею.

Широков привязался к Столярову, приходил к нему домой советоваться по каждой роли или эпизоду или просто так, посидеть…

Вот и сегодня ему надо было просить совета у Николая Сергеевича: он уже снимается в картине, а его «сватают» на роль во вторую — соглашаться или нет, потому что роль «так себе». Леонтий кивнул мне головой и вопрошающе взглянул на Николая Сергеевича.

— Ты что, Леонтий? — спросил Столяров.

Леонтий, чуть сгорбившись, робко потоптался у двери, точно боясь переступить порог, тронул нос согнутым пальцем и попросил сдержанным баском:

— Я на два слова…

— Знаю я твои «два слова», — сказал Николай Сергеевич и положил руку на завязанное горло. — Устал я сегодня. Говорил много, Ракитин вот пришел.

— Я не гордый, Николай Сергеевич, — усмехнулся Леонтий. — Я и в другой раз зайду.

Столяров молча улыбнулся ему.

Мы вышли вместе. Был уже вечер, в пролеты между крышами домов виднелось майское небо, густо-синее и чистое; огни еще не зажглись, и сумерки тоже казались синими. Некоторое время шли молча, потом Леонтий спросил:

— Зачем ты к нему приходил?

— Да так… — пробурчал я. Настоящую причину моего визита открывать не хотелось.

— Секретничаешь, значит? Ну-ну… — Леонтий мерил переулок размашистыми шагами; он ободряюще улыбнулся и похлопал меня по плечу: — Ничего, старик, не печалься, все утрясется. С кем не случается такое… Помни: что бы ни случилось, все к лучшему…

Я воспринял его сочувствие настороженно: «Неужели он узнал о моем решении? Я ни с кем еще не делился этим, кроме Столярова…»

— Что ты имеешь в виду? — спросил я с подозрением.

— Твои дела. Сердечные, конечно. С Ниной так и не встречаешься? Жаль.

— Чего тебе жаль?

— Жаль, что я не нравлюсь ей, — лучшей мне не сыскать. Замечательное существо она!

«Так вот он о чем, — успокоился я усмехаясь. — Странно: все считают своим долгом расхваливать мне Нину — Никита, Леонтий, Саня, как будто я меньше их знаю, какая она».

— А с Тайнинской, выходит, врозь теперь?

Я приостановился и спросил придирчиво:

— Почему врозь?

— А разве нет?

— Если ты два раза встретил ее с Сердобинским, то и вывод готов — врозь? Кокетство и каприз, больше ничего. Ты же ее знаешь.

Леонтий удивленно и протяжно свистнул:

— Вот оно что!.. А я-то думал…

Выйдя на улицу Горького, он взглянул вдоль нее в сторону Кремля, потом, обнимая меня, улыбнулся загадочно:

— Вечер как по заказу. Прогуляемся, старик. Я обещал зайти к одной знакомой, проводи меня.

Мы не спеша стали спускаться к Манежной площади.

— Я где-то вычитал, — обратился ко мне Леонтий, — что по этой улице любил ходить Маяковский. Знаешь, как он шел? Вот так, посмотри, — как хозяин. — Леонтий зажал в углу рта папиросу, чуть-чуть сдвинул на бровь шляпу, расстегнул пиджак, сунул руку в карман брюк, хворостинка заменила трость, и, огромный, мрачноватый, начал «ветры улиц взмахами шагов мять». Пересекая Советскую площадь, он покосился вправо и проворчал добродушно и строго: — «Сидите, не совейте в моем Моссовете…»

Я остановился изумленный — до чего похож! Таким, должно быть, и был Маяковский. Мужественный и страстный образ поэта ни на минуту не покидал Леонтия… Выпадет ли когда-нибудь на его долю счастье предстать перед народом в образе великого поэта?..

Зажглись фонари, улица как бы очнулась от печальной сумеречной задумчивости, и сразу стало видно, что вокруг полно оживленных и веселых людей. В ту весну Москва веселилась бурно и самозабвенно. В праздничные вечера небо озарялось фиолетовыми дрожащими полосами прожекторов; на площади Маяковского, на Пушкинской, на Манежной играли духовые оркестры, и толпы людей танцевали, кружась и напевая; на деревянных помостах пели и плясали женщины в старинных цветастых сарафанах; в парках устраивались карнавалы с фейерверками, и молодежь беспечно шумела до рассвета; рестораны и кафе были переполнены; из раскрытых окон квартир неслись звуки патефонов и возбужденных голосов… Плескалась и лилась через край радость — от полноты чувств, от довольства жизнью. Казалось, не будет конца этому празднику…

Мы с трудом пробились сквозь толкающуюся в танце смеющуюся толпу и, обойдя Исторический музей, прошли на улицу Двадцать пятого Октября. В одном из переулков Леонтий остановился у подъезда, и только тогда я заметил, что мы находимся у дома Ирины Тайнинской.