Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь - Жорж Сименон

— Она всегда была замкнута. Из-за своей внешности старалась держаться в стороне от сверстников.

— Когда вы женились на ней, она уже пила?

— Не могу утверждать. Если и пила, то очень немного, я ничего такого не замечал. Вначале она отказывалась от служанки и настаивала на том, что всю домашнюю работу будет делать сама. У меня впечатление, что брак разочаровал ее.

— А дети…

— Она была чудесной матерью, пока они были маленькие и полностью зависели от нее. А дальше становилась к ним безразличнее. Я не хочу сказать, что они совершенно не интересовали ее, но… — и отец сделал какой-то неопределенный жест.

Впервые ко мне относились как к взрослой и позволили присутствовать при таком разговоре; пожалуй, никогда больше я не испытывала такой внутренней близости с отцом.

Когда «девятины» подходят к концу, маму начинает глодать стыд. Дня два-три она не вылезает из постели, ничего не ест, кроме овощных отваров, потом начинает робко, как тень, бродить по дому, и лицо у нее в это время печальное и отрешенное. При этом она упрямо держится сотворенной ею же самой легенды: «Ну за что я так мучаюсь от этой мигрени?»

Как и предупреждал нас доктор Леду, мама быстро слабеет. Она очень постарела и нередко, как отец, хватается за сердце.

Я часто злюсь на маму. Не могу забыть, что из-за нее у меня не было нормального детства, да и сейчас она беспрестанно подрывает согласие в семье. Да какое там согласие! И какая семья! Каждый тянет в свою сторону. Отец и брат не разговаривают, не глядят друг на друга. Прямо как посторонние.

Тем не менее я жалею маму. Даже сочувствую ей. Догадываюсь, что она не виновата в происходящем с нею и страдает из-за этого больше нашего.

В последний раз, когда мы вызывали доктора Леду, он порекомендовал показать маму психиатру:

— Попробуйте. Конечно, услышав это слово, она воспротивится и станет доказывать, что она не сумасшедшая. В общем, это действительно так. Но при всем при том… Впрочем, я не специалист…

— Так что же вы посоветуете?

— Честно скажу, не знаю. Лекарство может оказаться хуже болезни. Психиатр захочет положить ее в клинику на обследование…

— Она этого не вынесет.

— Ну что ж, пока семья терпит…

Кончается четверг. Вечером я обнаруживаю в кухне остатки кофейного торта. Значит, маму приезжала проведать тетя Бландина: она всегда привозит кофейный торт.

Мама давно уже помирилась с сестрами, хотя наезжают они к нам довольно редко. Но теперь у теток появилась тенденция во всем винить отца: «Замкнутый, надменный, думает только о службе, слова ласкового для жены не найдет».

И правда, разве он хоть раз пригласил маму в театр или пообедать в ресторан? Поехал с нею куда-нибудь? Из всех сестер мама единственная не выезжала из Франции, не видела ни Италии, ни Испании. Да что говорить, мы всего однажды провели каникулы на Лазурном берегу.

Они в открытую говорят об этом при мне. Непримиримей всех дядя Фабьен. Ему хочется, чтобы его считали главой и защитником семьи.

— Не понимаю, как ты можешь жить с таким человеком? Впрочем, я не понимал этого и когда ты выходила за него, но тогда был жив наш отец, и меня не спрашивали…

Мама вздыхает. Постепенно она приспособилась к роли жертвы. Иногда мне кажется, что это ей даже нравится.

Тетя Бландина — крупная, громкоголосая, с решительными мужскими жестами. Когда она выходила за Бюффена, тот был мужиковатым, хотя приятным парнем и только-только купил свой третий грузовик, который сам и водил. Сейчас их у него десятка два; большая часть совершает регулярные рейсы в Лион и Марсель, а несколько фургонов, на которых крупными черными буквами по желтому фону выведена его фамилия, занимаются внутригородскими перевозками.

Тетя Бландина стала такой же вульгарной, как Артюр (так зовут ее мужа), а он изрядный сквернослов. Один их сын работает в отцовской конторе, а второй, обладающий, кажется, блестящими способностями, учится на медицинском и в будущем году поедет стажироваться в Штаты.

Я еще застала в живых деда, генерала Пико, высокого худого старика; мне он казался ужасно элегантным и породистым. Бабушка тоже, что называется, была изысканная дама; шесть лет назад она овдовела и теперь живет одна в небольшой квартирке в Версале по соседству с сыном.

В течение двадцати лет генерал переезжал вместе со всем семейством из гарнизона в гарнизон, из города в город. Его сын и дочери разъехались по всей стране, а мы живем в этих унылых «Гладиолусах», потому что одному из дядюшек взбрело в голову завещать дом моему отцу.

Я ненавижу этот дом, и порой мне думается, что виновник маминого скверного настроения он, его атмосфера, в которой ей приходится проводить дни напролет. Да уже один запах сырости, вид деревьев, особенно двух огромных елей, с которых срываются капли, действует угнетающе.

Наступает пятница, но, к моему удивлению, пока еще ничего не произошло. В четверг профессор снова задержал меня вечером, но по работе; сейчас все его мысли об исследовании, которое он проводит. Он что-то привил нескольким белым мышам и двум собакам и ежедневно обследует их в самой маленькой нашей лаборатории, что в глубине коридора. В ней днем и ночью дежурят лаборантки, следят за состоянием животных, каждый час регистрируют их температуру и кровяное давление.

Анализы крови профессор не доверяет никому, делает сам. Я не знаю, что он задумал. Нам он ничего не говорит, но, судя по его нервозности и странному блеску глаз, это будет, если все пройдет хорошо, крупное открытие.

В пятницу в обед ко мне за стол подсаживается Жиль Ропар. Мы с ним остались в самых лучших отношениях. Думаю, у него, как и у меня, сохранились приятные воспоминания о времени, когда мы были близки.

— Лора, хочу сообщить вам большую новость.

На людях он и раньше был со мной на «вы», а теперь у него просто не бывает случая обращаться ко мне иначе.

— Женитесь?

— В точку попали. Со вчерашнего дня я жених.

— Кто-нибудь из Бруссе?

— Нет. И не имеет вообще никакого касательства к медицине.

— Я ее знаю?

— Нет. Отец у нее архитектор, а сама она учится в Академии художеств.

— Давно вы знакомы?

— Полтора месяца. Любовь с первого взгляда! — Он подтрунивает над собой. Жиль — забавный парень, веселый, с чувством юмора.

— На днях представлю ее вам.

— Вы ей рассказали о нас?

— Точки над i я не ставил, но она подозревает, что я не девственник, — Жиль смеется, а потом с некоторой мечтательностью глядит мне в глаза. — Ну, а вы?

— Что я?

— Все так же — великая любовь, беспредельное благоговение?

— Это смешно?

— Нет. Наверно, даже прекрасно. Ему повезло. Я вот только думаю, что будет через десять или, скажем, двадцать лет?

— Моя тетя живет одна уже десять лет, и она не несчастна.

— А ведь я чуть было не сделал вам предложение.

— И почему же не сделали?

— Потому что был уверен: вы откажете. Я был прав?

— Да.

— Но почему?

— Даже не знаю. Возможно, у меня, как у монахинь, потребность жертвовать собой.

— Короче, вам нужен идол.

— Можно назвать это и так.

Иной раз мне странно, что жизнь тысяч, миллионов людей идет своим чередом, и на ней никак не отзывается драматическая обстановка в «Гладиолусах». Глядя на прохожих на улице, я часто с удивлением думаю: ведь каждый из них — средоточие целого мира, и собственные переживания для него превыше всего на свете.

И я, когда думаю о маме, об отце, об Оливье, ничуть не отличаюсь от остальных. Нет, я думаю и о себе, мечтаю, что когда-нибудь сниму в городе квартирку. Даже вижу, как вечером или рано утром буду убирать ее. Не думаю, что мне придется страдать от одиночества, напротив, оно окажется для меня благом.

А иногда в своих мечтаниях я дохожу до того, что представляю, как иногда вечером ко мне приходит Стефан, садится в кресло, о чем-нибудь говорит, затягиваясь сигаретой. Курит он не переставая, и пальцы у него желтые от никотина. А так как руки у него часто заняты, то сигарету он изо рта не вынимает, и пепел сыплется всюду, даже на подопытных животных.

Сегодня солнечно, но холодновато. Я думаю о маме, о том, как она в одиночестве ест в нашей столовой. Сейчас в доме только две женщины, ненавидящие друг друга. Хотя, возможно, это не совсем так. Но мама-то, естественно, люто ненавидит испанку, которая одним махом отняла у нее и мужа, и сына.

А Мануэла? Она бегает с этажа на этаж, напевая испанские песни, особенно одну, то ли церковный гимн, то ли грустную народную песенку, из которой я невольно запомнила отдельные фразы:

La Virgen sesta la Bandoentre cortine у cortinalos cabellos son de orolos peines de plata fina[16].

Дальше провал в памяти. У меня впечатление, что я переврала слова. Да это и не имеет никакого значения, я ведь их все равно не понимаю, кроме разве что последней строчки: