Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

Оба они, и Генрих, и его мать, испытывали твердую уверенность, что Джаспер, закаленный в боях воин, по нескольку дней проводивший в седле, много раз уходивший от опасности и ухитрившийся процветать даже в ссылке, непременно вырвется из когтей смерти и вскоре вместе со всеми будет танцевать на рождественском балу. Но прошло несколько дней, а он все не выздоравливал, и Генрих с матерью все больше мрачнели, а потом вновь принялись созывать к нему врачей. Прошло еще несколько дней, и Джаспер потребовал, чтобы к нему пригласили юриста, чтобы составить завещание.

— Завещание? — в ужасе переспросила я, когда Генрих рассказал мне об этом.

— Естественно! — рявкнул он. — Ему ведь уже шестьдесят три. Человек он в высшей степени ответственный. Естественно, он хочет составить завещание.

— Значит, он очень болен?

— А ты как думаешь? — Генрих резко повернулся ко мне. — Ты полагаешь, он улегся в постель просто так, для собственного удовольствия? Он никогда в жизни не отдыхал, никогда себя не щадил, ни одного дня, ни одной минуты… — Голос у него сорвался, и он отвернулся, чтобы я не могла видеть его слез.

Я подошла к нему сзади, нежно и крепко его обняла и прижалась щекой к его щеке, желая его успокоить.

— Я знаю, как сильно ты его любишь, — сказала я. — Он был для тебя и отцом, и всем на свете.

— Он был мне защитником, учителем, другом и наставником, — надломленным голосом сказал Генрих. — Он спас меня, увез из Англии в безопасное место, терпел ради меня ссылку, а ведь я был всего лишь мальчишкой и даже не надеялся на трон. Потом он же привез меня обратно — я тогда уже мог предъявить свои законные права, но никогда бы не осмелился без него их отстаивать. Я бы не решился на битву при Босуорте. Да я попросту сразу же заблудился бы! Ведь в Англии я совершенно не ориентировался. А братьям Стэнли я вряд ли даже тогда смог бы довериться. Господь свидетель: если бы не уроки дяди, если бы не его постоянная поддержка, я бы никогда не выиграл эту битву. Я ему обязан всем, даже собственной жизнью!

— Я могу тебе чем-то помочь? — беспомощно спросила я, отлично понимая, что ничем я тут помочь не могу.

— Нет, моя мать уже всем занимается, — гордо ответил Генрих. — Да и чем ты в твоем теперешнем состоянии можешь помочь? Ты можешь только молиться. Если хочешь, конечно.

И я напоказ всем повела своих фрейлин в часовню. Мы помолились и заказали мессу за здоровье старого вояки Джаспера Тюдора, любимого дяди нашего короля. Наступило Рождество, но во дворце было тихо; Генрих распорядился, чтобы не было слышно ни громкой музыки, ни радостных криков, ни смеха, чтобы не беспокоить больного. Впрочем, шум и не долетал до покоев Джаспера, по большей части погруженного в дремоту, тогда как Генрих и его мать бодрствовали возле него, сменяя друг друга.

Артура и Гарри привели к умирающему попрощаться. Слава богу, хотя бы малышку Маргарет от этого избавили. Миледи настояла на том, чтобы мальчики опустились на колени у постели, отдавая честь «величайшему из англичан, каких когда-либо знал мир».

— Величайшему из валлийцев, — тихо поправи-ла я.

В день Рождества все мы пошли к праздничной мессе и помолились за здоровье одного из самых любимых Его сыновей, храброго воина Джаспера Тюдора. Но уже на следующий день рано утром Генрих неожиданно вошел ко мне и сел прямо на постель у меня в ногах. Я, еще совсем сонная, изумленно на него смотрела, а Сесили, ночевавшая вместе со мной, мгновенно вскочила, сделала реверанс и выбежала из комнаты.

— Он ушел, — вымолвил наконец Генрих. И голос его прозвучал скорее удивленно, чем опечаленно. — Мы с матушкой сидели возле него, и он вдруг взял ее за руку, улыбнулся мне и откинулся на подушки. А потом протяжно вздохнул — и его не стало.

Мы помолчали. Глубина его утраты была столь велика, что я понимала: мне нечего сказать ему в утешение. Генрих потерял того, кто всю жизнь был ему вместо отца, да, собственно, иного отца он и не знал; он чувствовал себя брошенным, одиноким, точно ребенок-сирота. Я неловко опустилась на колени — мне мешал большой живот — и протянула к нему руки, желая его обнять и утешить. Но он так и остался сидеть ко мне спиной и даже не обернулся, не заметил, как я тянусь к нему, как искренне я ему сочувствую. Он и в эту минуту был совершенно одинок.

Сперва я думала, что он полностью поглощен своим горем, но потом поняла: эта утрата лишь добавила к его извечным страхам еще один.

— Кто же теперь возглавит мою армию? Кто поведет ее против этого мальчишки и проклятых шотландцев? — сказал вдруг Генрих, словно размышляя вслух и холодея от страха. — Придется мне самому с ними сражаться, да еще и на севере, где все меня попросту ненавидят. Ведь теперь, когда Джаспер меня покинул, мне попросту некому доверить армию. Кто из прежних моих соратников останется рядом со мной? На кого я смогу положиться теперь, когда мой дорогой дядя умер?

Дворец Шин, Ричмонд. Зима, 1496 год

Мэгги вошла ко мне таким быстрым шагом и так яростно на меня глянула, что я, прекрасно ее зная, сразу поняла: ей отчаянно необходимо поговорить со мной. Я сидела рядом со свекровью, держа в руках шитье, и слушала, как одна из фрейлин читает по требованию миледи религиозное наставление из какого-то рукописного сборника, ибо вряд ли кто-то стал бы затруднять себя печатанием подобной скучищи. Мэгги склонилась перед нами в реверансе, присела на скамеечку и тут же с самым сосредоточенным видом занялась шитьем.

Я дождалась конца очередной главы и, когда фрейлина перевернула страницу манускрипта, сказала:

— Я бы хотела немного прогуляться по саду.

Миледи выглянула в окно и сказала, глядя на тяжело нависшие темные тучи, грозившие снегопадом:

— Тебе бы лучше подождать, пока выглянет солнце.

— Ничего, я надену теплый плащ и шляпу. И муфту захвачу, — капризным тоном заявила я. Мои фрейлины, слегка поколебавшись и обменявшись взглядами с миледи — вдруг она вздумает запретить мне? — принесли мою одежду и так меня укутали, что я стала похожа на увесистый сверток.

Миледи смотрела, как они меня одевают, но перечить мне, да еще в моих покоях, явно не собиралась. После смерти Джаспера она как-то сразу сдала и постарела на добрый десяток лет. И я теперь уже не видела в ней той могущественной женщины, которая вечно командовала мною и моим мужем; теперь передо мной была усталая женщина, всю свою жизнь посвятившая одной-единственной цели, всю свою любовь отдавшая единственному сыну и теперь ожидавшая, когда ей объявят, что жизнь ее потрачена зря, а ее сын снова в бегах.

— Маргарет, ты проводишь меня? — спросила я.

Мэгги поднялась, но с таким видом, словно ей очень не хочется никуда выходить и она предпочла бы остаться дома. Она тоже надела теплый плащ, и миледи тут же распорядилась:

— Вас обязательно должна сопровождать стража. А вы трое, — она указала на ближайших фрейлин, толком даже не взглянув, кто перед ней, — пойдете вместе с ее милостью.

Фрейлины, явно не слишком обрадованные тем, что им придется гулять на холодном ветру, когда вот-вот пойдет снег, покорно принесли из своих комнат теплые плащи, и мы с Мэгги вышли на прогулку, со всех сторон окруженные стражей и фрейлинами. Только так мы и могли остаться «наедине»; впрочем, во время прогулки разговаривать можно было так, чтобы никто не подслушивал.

— Что случилось? — с тревогой спросила я, как только стражники ушли немного вперед, а недовольные фрейлины несколько отстали. Мэгги бережно вела меня под руку, чтобы уберечь от падения, поскольку подмерзшая земля была довольно скользкой. Рядом виднелась полоса серой холодной реки, окаймленной белыми берегами; над водой носилась чайка, правда, не такая белая, как только что выпавший снег; чайка разок крикнула у нас над головой и полетела прочь.

— Он женился! — кратко сообщила Мэгги.

Имя называть не требовалось. Мы по-прежнему придерживались того мнения, что никакого имени для него у нас нет.

— Женился! — Я замерла как вкопанная. Меня сразу же охватил страх: вдруг он женился на особе ниже себя по положению? На какой-нибудь проявившей к нему сочувствие служанке? Или на беспринципной вдовушке, одолжившей ему денег? Если он действительно заключил подобный брак, то Генрих просто в восторг придет и еще больше станет его поносить, называя то Петеркином, то Перкином, сыном пьяницы, который и в жены себе взял бог знает кого. И следом за ним все станут повторять, что, разумеется, никакой он не принц, а самый вульгарный, незнатный претендент. Или скажут, что раз он сам привык жить как простолюдин, то и женился на простолюдинке или на какой-то вдовушке, покойный муж которой занимал некий незначительный пост, так что «мальчишку» интересовала главным образом ее «вдовья доля». Если же его невеста окажется еще и недостаточно чиста, если это какая-то «грязнуля из жалкой лачуги», пусть он сразу поднимает лапки вверх и отправляется восвояси. — Боже мой, Мэгги, на ком?