Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

Мать и сын уставились на меня так, словно я говорила по-гречески. Оба они явно не поняли ни слова. Но я не сдавалась.

— По-моему, это верный нам человек, — продолжала я. — Просто он случайно оказался замешан в уличной ссоре. Это слишком жестокое наказание за такой незначительный проступок. Из-за ерундовой свары в пивной ему придется потерять свое родовое гнездо и землю, потому что назначенный штраф значительно выше той суммы, которую он в состоянии заплатить сразу. Раньше штрафы не были столь высоки.

— Ты что, совсем ничего не понимаешь? — разгневанным тоном спросила миледи. — Разве ты не видишь, что нам нужно собрать все до последнего пенса, до последнего гроша, чтобы оплатить расходы по сбору и содержанию громадной армии? Неужели ты полагаешь, что мы с легкостью простим какому-то пьянчуге назначенный ему штраф, если с помощью этих денег можно купить себе воина? Да пусть даже не воина, а всего лишь стрелу?

Генрих сидел, вперив взгляд в список, и на меня не смотрел, но я была уверена, что он внимательно прислушивается к нашему разговору.

— Но этот человек верен королю, — повторила я. — И если король отнимет у него дом, землю и сделает его жену и детей нищими, желая содрать с него какой-то немыслимый штраф, то мы, разумеется, и любовь, и преданность этого человека утратим, а значит, в его лице потеряем и потенциального солдата, который мог бы за нас сражаться. Безопасность трона основана прежде всего на любви и преданности подданных. Мы правим страной с их согласия и должны быть уверены, что наши подданные по-прежнему нас любят и верны нам. Этот ваш список… — я указала на список тех, чья верность была под сомнением, — …еще разрастется, если вы будете и впредь невообразимыми штрафами доводить хороших людей до полного разорения!

— Тебе легко говорить — ты всегда была любима народом, и прежде, и теперь! — внезапно взорвалась миледи. — Ты и твоя семья всегда гордились тем, что вас бесконечно, напоказ… — я в ужасе ждала, что она еще скажет, — …любят ваши подданные! — Она словно выплюнула эти последние слова, это чудовищный недостаток — вызывать у подданных теплые чувства. — Да уж, ваши подданные не скрывали, что любят вас! А ты знаешь, что они теперь говорят об этом мальчишке?

Я молча покачала головой.

— Ну как же! Только и разговоров о том, что он обладает пресловутым обаянием Йорков! Куда бы он ни пошел, он всюду находит друзей! — Миледи уже кричала, не сдерживаясь, и голос ее гулко разносился по комнате, лицо пылало от гнева; этот взрыв ярости был явно вызван упоминанием об «этом мальчишке» и его «пресловутом обаянии Йорков». — Говорят, что в него попросту влюбились и император, и король Франции, и король Шотландии. Впрочем, мы же сами видим, каковы его союзники! Я их только что перечислила. И все эти союзы он заключил чрезвычайно легко, они ничего ему не стоили. Ничего! Тогда как нам приходится вести мирные переговоры, или предлагать брак с кем-то из наших детей, или выплачивать груду золота, лишь бы обрести дружбу с кем-то из них! И вот теперь ирландцы снова собирают для него армию, хотя ничего за это не получили. Ничего! Если мы им щедро платим за верность, то ему они служат просто так, из чистой любви! Они прямо-таки сбегаются под его знамена, утверждая, что любят его!

Но я смотрела не на свою распалившуюся свекровь, а на своего мужа, который по-прежнему на меня не глядел.

— Ты бы тоже мог быть любим своим народом, — сказала я ему.

Впервые он поднял глаза и встретился со мной взглядом.

— Но не так, как этот мальчишка! — с горечью сказал он. — Очевидно, я не обладаю таким даром, какой есть у него. Ни одного правителя народ не любит так, как этого мальчишку!

Та женщина, что остановила меня на пути в часовню и молила объяснить моему мужу, английскому королю, что его подданные не в состоянии платить такие огромные штрафы и такие грабительские налоги, была лишь одной из многих. Снова и снова люди просили меня вступиться и попросить, чтобы им простили долг, а я снова и снова была вынуждена повторять, что ничего не могу сделать. И людей заставляли выплачивать и штрафы, и налоги, а сборщики налогов теперь ходили вооруженные и ездили повсюду с охраной. Когда мы этим летом собрались в поездку по западным графствам Англии, по зеленым холмам Солсберийской равнины, нам пришлось взять с собой и чиновников королевского казначейства, ибо Генрих поручил им повсеместно произвести переоценку всей собственности, как движимой, так и недвижимой, и представить ему новый билль о налогах.

Вот когда я пожалела о том, что рассказала Генриху, как мой отец на многолюдных собраниях, глядя поверх голов тех, кто клялся ему в верности, подсчитывал, сколько они могли бы уплатить. Система моего отца, связанная со ссудами, штрафами и займами, превратилась в ненавидимую всеми жесткую систему налогов, установленных Генрихом. И теперь, куда бы мы ни поехали, за нами следовали его клерки, которые ревностно подсчитывали стеклянные окна в домах, овечьи отары на лугах, будущий урожай в полях, а потом выставляли людям, пришедшим на нас посмотреть, требование платить новый налог.

И люди, вместо того чтобы встречать короля радостными криками, толпиться на улицах, махать руками королевским детям и посылать мне, королеве, воздушные поцелуи, теперь старались поспешно укрыться в домах и спрятать свое добро в сараях или на складах; они крали отчетные книги и всячески отрицали собственное благополучие. В тех домах, где мы останавливались, хозяева не спешили устроить роскошный пир; напротив, они прятали свои лучшие гобелены, ковры и серебряную утварь, да и обеды были довольно жалкие. Все попросту боялись проявить в отношении короля и его матери гостеприимство и щедрость, ибо те тут же сочли бы, что тот или иной хозяин дома гораздо богаче, чем хочет казаться, и обвинили бы его в том, что он скрывает свое богатство и свои доходы. Мы переезжали из одного знатного дома в другой, из одного аббатства в другое, точно жадные вороватые работники, которое только и смотрят, что бы им у хозяев украсть. И я с ужасом замечала, как настороженно нас повсюду встречают и какое нескрываемое облегчение появляется на лицах людей, когда мы наконец покидаем тот или иной «гостеприимный» дом.

И куда бы мы ни поехали, нам попадались люди в темных плащах и низко надвинутых капюшонах, которые преследовали нас, точно сама Смерть. Они приезжали тайком на охромевших, загнанных лошадях, вели ночью какие-то неясные переговоры с моим мужем и уже наутро снова отправлялись в путь, но уже на самых лучших скакунах, каких только можно было найти в конюшне. Уезжали они в основном на запад, где жители Корнуолла: землевладельцы, шахтеры, моряки и рыбаки — объявили, что вообще не станут платить назначенных Тюдором грабительских налогов. Но и на восток ехала немалая их часть, ибо там побережье Англии по-прежнему оставалось практически беззащитным, а также на север, в Шотландию, где, по слухам, король собирал армию и выплавлял новые огромные пушки, каких еще не видел мир, снаряжая в поход «этого мальчишку», которого он называл «своим возлюбленным кузеном» и утверждал, что вскоре сделает его королем Англии.

— Наконец-то он мне попался! — Генрих вошел ко мне, не обращая внимания на фрейлин, которые тут же склонились перед ним в глубоком реверансе, и на музыкантов, которые прекратили играть и выжидающе посмотрели на меня. — Теперь он у меня в руках! Посмотри-ка.

Я послушно взяла в руки листок, который он мне протягивал. Листок был весь покрыт какими-то цифрами и символами, значения которых я совершенно не понимала.

— Я не могу это прочесть, — тихо сказала я. — Наверное, это тот язык, которым ты пользуешься, общаясь со своими шпионами?

Генрих нетерпеливо поцокал языком и сунул мне другой листок, на котором был перевод зашифрованного письма, полученного им от португальского агента и запечатанного печатью самого короля Франции, дабы не возникло сомнений в его подлинности.

«Так называемый герцог Йоркский, — говорилось в письме, — это сын брадобрея из Турне; я отыскал его родителей и могу прислать их к вам…»

— Ну, что скажешь? — спросил Генрих. — Теперь я легко могу доказать, что этот мальчишка — самозванец. Я могу предъявить англичанам его родителей, которые подтвердят, что это их сын. Что этот самозванец — сын брадобрея из Турне! Как тебе такой поворот дела?

Я скорее почувствовала, чем увидела, что Маргарет невольно шагнула в мою сторону, словно желая защитить меня от очередного взрыва королевского бешенства, ибо голос Генриха уже начинал звучать все громче и требовательней. Все было, как обычно: чем сильней была его неуверенность в себе, тем больше он хвастался и бушевал. Я встала, взяла его за руку и сказала тем ласковым тоном, каким обычно утешала маленького Гарри, когда тот ссорился с братом и от отчаяния готов был разразиться слезами: