Полное собрание рассказов. 1957-1973 - Ирвин Шоу

— Ну, чего мне не хватает? Самый большой дом во всей округе, самая красивая жена. Я с гордостью могу сказать, что все мужчины пытаются к ней приставать, но она и глазом не ведет. Трое воспитанных детишек, которые всегда говорят: «Да, сэр, нет, сэр» и перед сном читают молитвы: «если я умру, не проснувшись» и «почитай мамочку и папочку». Все это, скажу я вам, — показуха! Не верьте этому ни на одну минуту. Иногда я занимаюсь любовью со своей женой, но это абсолютно ничего не доказывает. Все равно, что какой-то зверь-самец в джунглях покрыл такого же зверя-самку. Один напирает, другой сдается, — так бы я выразился. Больше ничего. Когда я встаю с кровати, когда снова ложусь по ночам, мне стыдно за себя, я не чувствую себя разумным человеческим существом. Вы можете это понять? Я пьян, конечно, пьян, но если бы я был с собой честен, когда трезвый, то сказал бы себе точно такие же слова. Но волнуют ли все мои переживания мою жену? Нет, она куда сильнее озабочена тем, купит ли она зеленые шторы на следующий год для столовой, чем тем, — жив я или уже умер. Когда я утром ухожу на работу, мне кажется, что она трижды в день замирает на месте, пытаясь вспомнить, как же меня зовут. А мои дети? Да они — подданные совершенно другого, отдельного государства, живущие за границей, ожидающие только удобного момента, чтобы объявить мне войну. Готовят мне сюрприз. Бросил бомбу, и нет дорогого папочки. Все это вполне нормально. Дети убивают своих отцов ежедневно. Уж не говоря о том, что они бросают их, обрекая на гибель. Пусть себе умирают. Вы только посмотрите на те дома, где живут престарелые. Это поистине больничные палаты для неизлечимо больных. Я целый день сижу в своем офисе, я нанимаю людей, я их увольняю, я занимаюсь важным делом, что-то предпринимаю, но позади меня, за спиной все время, постоянно, я чувствую этот вакуум, ничего, кроме этого большого, безграничного вакуума.

Мартин чуть отошел назад, чтобы не задохнуться от его перегара, чтобы не поддаться этому стремительно прорвавшемуся бурному потоку слов из этого человека, который до последнего момента говорил более или менее так, как и все остальные, как те, кого Мартин встретил за этот уик-энд.

— Но все же, — сказал он, пытаясь выяснить, не хочет ли этот хитрец Баумэн отвлечь его от главного вопроса своей несвязной, трескучей, жалкой исповедью, — какое все это имеет отношение к подглядыванию в окна и использованию лестницы, чтобы взобраться на балкон?

— Я и сам ищу ответа на этот вопрос, — сказал Баумэн, с хитрецой, широко улыбнувшись. — Ведь я исследователь, я ищу оазис посередине великой американской пустыни. Мне кажется, на этот вопрос есть ответ. Я верю, что некоторые люди не пытаются никого одурачить. Они кажутся такими счастливыми, и они на самом деле счастливы. Только их нужно заставать врасплох, мой мальчик, так, чтобы они не знали, что за ними наблюдают, если только вы хотите раскрыть этот секрет. Если кто-то знает, что за ним наблюдают, то на его лице непременно появляется улыбка, точно так как улыбаетесь вы, когда вас фотографируют у памятника во время каникул. Зверь в своей обычной среде обитания. Лучше всего застать его в самый важный момент, как говорят фотографы, когда его секрет выходит наружу. Например, когда поздно вечером он сидит за чашкой кофе на кухне и говорит жене о своей жизни. Что в эту минуту отражается на его лице? Ненависть, любовь, скука? Может, он думает, чтобы удрать во Флориду с другой женщиной? Может, он помогает своему десятилетнему сынишке справиться с домашним заданием? Что на самом деле можно увидеть на его лице? Не расстался ли он пока с последней надеждой? Или когда они занимаются любовью. Что они демонстрируют? Нежность, свойственную человеческим существам? Прикасаются ли они друг к другу доброжелательно, сердечно, с благодарностью, или они терзают друг друга, как двое совокупляющихся животных, так как это получается у меня с женой?

— Вы хотите сказать, — спросил Мартин, не веря собственным ушам, — что наблюдаете за людьми и в такие интимные моменты в их жизни?

— Ну, это само собой разумеется, — спокойно ответил Баумэн.

— Вы сошли с ума, — сказал Мартин.

— Ну, если вы будете разговаривать со мной в такой… — Баумэн недоуменно пожал плечами, по-видимому, сильно огорчившись от того, что его неверно поняли. — В таком случае, какой смысл пытаться вам все это объяснить? Что же, на ваш взгляд, безумнее, — жить так, как живу я, ничего не чувствуя, думая только о том, что у кого-то есть свой секрет, и пытаться открыть его, этот секрет, но для этого, вполне естественно, нужно что-то предпринять. Или же отказаться от всей затеи, сдаться… Что же это такое? Неужели все вокруг — это лишь пустой номер? Для всех и для каждого? Вам это известно? Может, и вам следовало бы понаблюдать за жизнью за парами окон, — с презрением бросил Баумэн. — У вас такое честное, лишенное всякого притворства, пытливое лицо истинного калифорнийца. Я возьму вас с собой на свои прогулки. И вы тоже получите свою дозу наркотика, глядя вон на тех людей, которые сейчас сидят у меня в саду, — он жестом руки указал в сторону своего дома, сада, освещенного зажженными свечами. — Скажем, на ту красотку, которая сидела по вашу правую руку за столом во время обеда. Я имею в виду миссис Уинтерс. Она постоянно толчется возле своего мужа, все время смеется его глупым шуткам, как будто он зарабатывает не меньше миллиона долларов в год на телевидении, а на вечеринках они ходят, взяв друг друга за руку, как будто поженились всего три дня назад. Я бывал у их дома, бывал… Знаете, чем они там занимаются по вечерам?

— Не желаю даже слышать, — сказал Мартин. Ему очень понравилась миссис Уинтерс.

— Да ладно вам, — насмешливо сказал Баумэн, — не ломайте комедию. Мой рассказ не оскорбит вашей целомудренной скромности. Они не разговаривают, не произносят ни слова. Она поднимается к себе, проглатывает пригоршню пилюль, натирает мазью себе лицо, делает себе ночную «маску» и ложится в постель, а он сидит внизу один, с только одной-единственной зажженной лампочкой и глушит неразбавленное виски. После того как «уговорит» половину бутылки, он ложится на кушетку, не раздеваясь, в туфлях или домашних тапочках. Я был возле них четыре раза, и все четыре раза — одна и та же картина. Пилюли, виски, молчание. А на глазах — они просто влюбленные птички. Боже, просто смешно. Ну а другие… даже когда они одни. Вы знаете нашего священника, преподобного праведного отца Фенуика?

— Нет, — сказал Мартин, — не знаю.

— Конечно, не знаете, откуда вам его знать? Вы ведь сегодня утром играли в теннис, забыв о почитании Бога, — Баумэн снова насмешливо фыркнул. — Несколько недель назад, в воскресенье, я нанес визит дому этого божьего человека. Его спальня находится на первом этаже. Этот холеный седовласый джентльмен выглядит просто чудесно. Если бы вам понадобился актер, способный сыграть в кино роль Папы римского, то он справился бы со своей задачей за каких-то пять минут. На его губах всегда блуждает смиренная, мягкая улыбка, и, кажется, божественное всепрощение, исходящее от него, передается на всем пространстве штата Коннектикут. Ну и чем он занимался, когда я стал подглядывать за ним? Как вы думаете? Он стоял перед большим, чуть ли не до потолка, зеркалом в одних шортах, втянув в себя живот, критически оглядывая себя анфас и одобрительно — в профиль. Вы бы поразились, в какой хорошей форме он находится — для этого ему нужно делать ежедневно, по крайней мере, по пятьдесят отжиманий. Стоя перед зеркалом, он легкими прикосновениями пальцев взбивал себе волосы, как это обычно делают женщины, чтобы с помощью особой прически достичь эффекта той потусторонней небрежности во внешнем виде, которой он повсюду славится. Он всегда, кажется, слишком поглощен постоянным общением с Господом, и, вполне естественно, никогда не обращает внимания на такие мирские пустяки, как расчесывание волос. Он кривлялся перед зеркалом, строил рожицы, воздевал руки в священном благословении, тренируясь к своему следующему воскресному представлению, почти голый, в одних шортах, а ноги у него под стать опытному футбольному защитнику. Старый притворщик, кривляка. Я не знал, на что рассчитывал, о светлейший, что застану его стоящим на коленях, за молитвой, в полном слиянии с Господом, со счастливым выражением на лице, которое не всегда встретишь в церкви.

В отношении плотских удовольствий, — продолжал Баумэн, резко, неожиданно переключаясь на другую тему, переходя на доверительный шепот и сильнее наклоняясь к Мартину в темноте, — я решил испытать наших африканских родственников…

— Что вы несете? — спросил, озадаченный, Мартин.

— Я имею в виду наше цветное население, — сказал Баумэн. — Они ведь ближе нас к первозданным позывам. Короче говоря, я почитал их менее заторможенными. У Слокумсов есть одна парочка цветных. Вы видели их вчера вечером, они разносили коктейли. Обоим около тридцати пяти. Мужчина громадных размеров, глядя на него, можно подумать, что он способен свернуть горы голыми руками. И его жена, такая красавица. Слишком высокого роста, чернокожая, с большими роскошными грудями и просто фантастической задницей. Однажды я сидел за ними в кинотеатре. Когда они начинали смеяться, то мне казалось, что это грохочут пушки, отдавая воинский салют из двадцати одного залпа. Я думал, что если хоть раз увижу их вместе в одной постели, то я просто сгорю от стыда за свои скучные, безжизненные, бесстрастные, избегающие греха, пуританские любовные объятия белого человека. Так вот, однажды я их увидел. В доме Слокумсов сразу за кухней у них небольшая комнатка, и там можно беспрепятственно подойти к окну довольно близко. Я увидел их, они оба лежали в одной кровати, и чем, как вы думаете они занимались? Любовью? Ничуть не бывало. Они читали. И знаете, какую книгу она читала? «Слабый пол». Это французская книжка о том, как плохо всегда обращались с женщинами, начиная с эпохи плейстоцена1. А он, представьте себе, читал Библию. Открыл ее на первой странице. «Вначале было Слово», — Баумэн снова засмеялся, — по-видимому эта история приводила его в восторг. — Я ходил к их окну еще пару раз, но они задернули шторы, и поэтому я так и не узнал, что они тогда читали, лежа в кровати…