Первый шпион Америки - Владислав Иванович Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Яркая тень выдвинулась на заборе. Ксенофон Дмитриевич отмерил ровно полтора метра и резким движением сыпанул порошок прямо в лицо Брауде. От неожиданности и боли капитан даже не смог спустить предохранитель, выронив тут же револьвер, схватился за лицо, ощущая, как оно точно пылает огнем. Резкая невыносимая боль скрутила его, он упал в траву, завыл, закрутился волчком, не зная, как от нее избавиться, но Каламатиано уже рядом с ним не было. Подняв револьвер, он выскочил снова на улицу и быстрым шагом двинулся в обратную сторону, сочувствуя бедному капитану и проклиная его глупую гордыню, которая привела его к столь неважному финалу.
На следующий день он осторожно навел справки в городской больнице, и ему сообщили, что к ним поступил неизвестный с сильными ожогами глаз и лица. Состояние его более-менее нормальное, он пробудет в больнице около двух недель, и врачам вряд ли удастся восстановить его зрение полностью: слишком поздно его доставили. И, конечно же, на лице останутся следы ожогов.
13 сентября Каламатиано выехал из Самары в Москву. Он уже знал об арестах, и все его отговаривали ехать, но у Уильямса накопилось много информации, зашифрованных телеграмм из других российских консульств, в которых могли быть важные и срочные сведения. Кроме того, Каламатиано хотел предупредить оставшихся на свободе агентов о новом способе связи и забрать лежавшие в московском тайнике 115 тысяч рублей, эта немалая сумма могла пригодиться для дальнейшей работы.
Ксенофон Дмитриевич прибыл в Москву утром 18 сентября. Но именно в это утро Пул, переодевшись дворником, покинул норвежское посольство. Через двое суток он перешел финскую границу и уже из Гельсингфорса телеграфировал в Госдепартамент Фрэнку Полку, который, выполняя обязанности госсекретаря президента, отвечал за разведку. Пул просил срочно связаться с сибирскими консулами, чтобы те по своим каналам немедленно установили связь с Каламатиано и от имени Пула запретили бы ему возвращаться в Москву.
Но было уже поздно.
Каламатиано, предчувствуя опасность, домой не поехал. Там уже вторую неделю дежурили двое чекистов, поджидавших его. Из кафе «Трамбле», заказав себе два яйца и чашку кофе, Ксенофон Дмитриевич позвонил Фрайду. Трубку взял чекист, мило заявив, что все семейство разошлось по делам, Анна Михайловна должна вот-вот подойти, а он водопроводчик, и ему велели записывать, кто звонит и откуда. Ксенофон Дмитриевич положил трубку, выпил кофе, съел два яйца и, выйдя, сел на лавочку в сквере неподалеку от кафе. Он сидел, опираясь на трость, подаренную ему Синицыным, в которой лежали письма, счета и расписки. Через десять минут примчался автомобиль с чекистами. Они ворвались в кафе, перекрыв парадный и черный выходы.
Каламатиано поднялся и медленно двинулся по бульвару к Трубной площади. Он по наивности еще полагал, что Пула, как генконсула другой страны, арестовать не могут, а у него имелось подлинное удостоверение на имя Серпуховского. И вряд ли чекисты сторожат консульство.
Подойдя к нему, он издали внимательно осмотрел дворик, но тот был пуст, липы ностальгически роняли желтые листья под аккомпанемент мелкого дождя. Минут десять Ксенофон Дмитриевич выжидал, наблюдая за двориком из соседнего переулка и раздумывая, стоит ли сначала позвонить в консульство или же рискнуть и пойти без звонка. Моросил дождь, и хотелось уже побыстрее забраться под крышу, потребовать у Пула стаканчик виски, хорошую сигару и немного поболтать о том, что Каламатиано удалось узнать.
И хоть на нем был теплый плащ с подкладкой, но ветер поддувал снизу, и от сырости щекотало в носу. Хотелось к печке, к согревающему глотку виски и неунывающему Пулу. За эти полмесяца Ксенофон Дмитриевич даже соскучился по его чуть ироничному колкому тону и добрым внимательным глазам. Может быть, это и подтолкнуло Каламатиано, он решительно вошел во дворик, дошел до середины и лишь тогда увидел, как с трех сторон неожиданно появились трое мужчин в кожаных куртках с револьверами в руках.
Каламатиано оглянулся. Позади стоял тот самый чекист Головачев с острой, клинышком, бородкой а-ля Троцкий и со злой усмешкой смотрел на него из-за круглых очочков.
Каламатиано допрашивали через каждые два часа уже в течение двух суток. Допрашивали втроем: Яков Петерс запугивал, крыл матом, хватался за револьвер. Вежливый и иезуитски въедливый член Ревтрибунала Виктор Кингисепп пытался сохранять подобие формального закона, правда, ничего не обещая, кроме расстрела, а Лев Карахан милостиво одаривал свободой, соблазняя хорошей тушенкой от Уордвелла, заменившего Робинса на посту представителя американского Красного Креста, который уже обращался к Карахану с просьбой разрешить пс-редачу посылок для Каламатиано с тушенкой, чаем, сыром и консервами из тунца в масле. Ксенофона Дмитриевича расспрашивали о совещании 25 августа, о Рейли, Вертемоне, о деньгах для подкупа латышского полка, о планах взрывов мостов. Он отбивался как мог. Когда его арестовали, трость с тайником внутри была при нем. Уходя с допроса, Ксенофон Дмитриевич чуть прихрамывал, чтобы оправдать наличие трости и не выдать тайник, в ней заключенный. Оставлять ее в камере Каламатиано не решался.
Около двух часов ночи его вызвали на допрос в пятнадцатый раз. Хотелось спать. Кингисепп направлял на его лицо яркий свет и нудным голосом повторял, что никаких прав он, как разоблаченный шпион, не имеет и будет приговорен Ревтрибуналом по всей строгости революционного закона, а значит, к расстрелу. И только чистосердечное раскаяние и помощь следствию сможет смягчить его участь, потому что революционные судьи учитывают эти два обстоятельства при вынесении приговора.
— Имена ваших агентов, их адреса, явочные квартиры. Говорите! — с акцентом холодно выговаривал Кингисепп, брезгливо убирая с кончика пера ворсинки.
— Я требую свидания с консулом, — попросил Каламатиано.
— Ваш консул сбежал, — усмехнулся Карахан. — Все вас бросили, поэтому и у вас нет никаких моральных обязательств перед ними! Не надо запираться!
— Иначе сейчас выведем и шлепнем! — грохнув револьвером о стол, вскричал Петерс. — А оформим как попытку бегства. Это просто делается.
Карахан морщился, когда Петерс позволял себе подобные выходки. Кингисепп же холодно улыбался. Трость лежала на коленях, когда Петерс, зайдя сзади и воспользовавшись тем, что член Ревтрибунала начал свою очередную серию вопросов, неожиданно схватил ее и отошел с ней к окну. Испуг промелькнул на лице Каламатиано, и матерый чекист тотчас разгадал его. Он быстро разобрался, как откручивается набалдашник, и, вскрыв тайник, высыпал на стол ворох бумаг. Карахан и Кингисепп умолкли.
— Вы, надеюсь, не будете отрицать, что бумаги
