Николай II - Сергей Фирсов

Общие переживания той эпохи не обошли стороной и царскую чету. Постоянные неудачи и огорчения, болезнь единственного сына, а быть может, и осознание своей обреченности требовали «религиозного прикрытия»; Николай II искренне хотел услышать праведника, доверить ему свои переживания, получить утешение. Возможно, одной из причин, заставивших его держать возле трона сибирского странника, и было желание иметь около себя представителя «простого народа», который бескорыстно доведет до царя все чаяния и проблемы этого самого «народа». «Монарх желал слышать правдивое открытое слово и думал, что такое слово может исходить от простого человека», — свидетельствовал жандармский генерал П. Г. Курлов. А то, что этот «простой человек» ко всему прочему еще и «старец», носитель подлинной духовности, так не похожий на обычных «традиционных» иереев и иерархов, могло лишь укрепить императора в правильности сделанного выбора. Показательно, что когда ему стали известны соблазнительные факты жизни «старца», он, как сообщает митрополит Вениамин, ответил: «С вами тут и ангел упадет! — Но тут же добавил: — И царь Давид пал, да покаялся».

Показательно не то, что император так отреагировал на полученную информацию (начиная с 1910 года он имел возможность многократно знакомиться с материалами о разгульной жизни «старца»), а то, что простому мужику он доверял несравненно больше, чем своим чиновникам и приближенным. По словам протопресвитера русской армии и флота Георгия Шавельского, в августе или сентябре 1916-го начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев прямо спросил императора, что он может находить «в этом грязном мужике». Николай II с удивительной для него откровенностью ответил: «Я нахожу в нем то, чего не могу найти ни в одном из наших священнослужителей». А на такой же вопрос, адресованный Алексеевым Александре Федоровне, последняя, по сведениям того же источника, сказала: «Вы его (то есть Распутина) совершенно не понимаете», — и отвернулась от генерала.

Своеобразным комментарием к сказанному можно считать «современные диалоги» С. Н. Булгакова «На пиру богов», написанные в начале Гражданской войны для сборника о русской революции «Из глубины». В роковом влиянии Распутина, писал Булгаков, вкладывая эти слова в уста «беженца», более всего сказался исторический характер последнего царствования: ведь император «взыскал пророка теократических вдохновений». «Его ли одного вина, что он встретил в ответ на этот свой зов, идущий из глубины, только лжепророка? Разве здесь не повинен и весь народ, и вся историческая Церковь с первосвященниками во главе?»

Таким образом, проблема феномена Распутина — это проблема олицетворения идеала, восприятия «живого символа». Одни воспринимали его как нравственное чудовище, толкающее монархию в бездну, другие — как святого, непонятого и гонимого. Яркий портрет Распутина нарисовал замечательный русский поэт Н. С. Гумилев, посвятив ему стихотворение «Мужик».

В чащах, в болотах огромных,У оловянной реки,В срубах мохнатых и темныхСтранные есть мужики.

Выйдет такой в бездорожье,Где разбежался ковыль,Слушает крики Стрибожьи,Чуя старинную быль.

С остановившимся взглядомЗдесь проходил печенег…Сыростью пахнет и гадомВозле мелеющих рек.

Вот уже он и с котомкой,Путь оглашая леснойПесней протяжной негромкой,Но озорной, озорной.

Путь этот — светы и мраки,Посвист разбойный в полях,Ссоры, кровавые дракиВ страшных, как сны, кабаках.

В гордую нашу столицуВходит он — Боже, спаси! —Обворожает царицуНеобозримой Руси

Взглядом, улыбкою детской,Речью такой озорной, —И на груди молодецкойКрест просиял золотой.

Как не погнулись — о горе! —Как не покинули местКрест на Казанском собореИ на Исакии крест?

Над потрясенной столицейВыстрелы, крики, набат,Город ощерился львицей,Обороняющей львят.«Что ж, православные, жгитеТруп мой на темном мосту,Пепел по ветру пустите…Кто защитит сироту?

В диком краю и убогомМного таких мужиков.Слышен по вашим дорогамРадостный гул их шагов».

Поэт сумел, как мне кажется, лучше многих своих современников показать самое главное — мужицкую сущность Распутина, в котором Николай II и его супруга почему-то узрели «пророка теократических вдохновений». «Странный мужик», каких на Руси «много», благодаря своему поведению, часто разгульному, подозревался в принадлежности к мистической секте хлыстов. Даже князь Жевахов, имевший печальную славу «распутинца», в воспоминаниях не стал отрицать фактов такого поведения сибирского странника. Он считал, что трагедия императора и императрицы состояла в том, что Распутин не был старцем. Одни считали Григория праведником, а другие — одержимым, так как «одни видели его таким, каким он был в царском дворце… а другие — таким, каким он был в кабаке, выплясывая „камаринскую“». Удивительное сочетание греха и праведности отмечали в нем многие. Так, мнение Н. Д. Жевахова (к которому отношение почитателей «старца» традиционно доброе) о двойственности поведения сибирского странника разделял В. Ф. Джунковский (критикуемый некоторыми сегодняшними почитателями Григория Ефимовича как масон, много лет занимавшийся фабрикацией полицейских фальшивок на «старца»): «Он безобразничал, пьянствовал, развратничал, но это не мешало ему в то же время прикидываться самым кротким, смиренным и набожным, когда он бывал в Царском». Оставляя в стороне как недоказуемое заявление о лицемерии Распутина («прикидывался»), отметим, что его набожность была таким же фактом для одних, как для других — его разгульность.

Митрополит Вениамин, например, писал, что в Распутине «боролись два начала, и низшее возобладало над высшим». А крупный чиновник Министерства внутренних дел С. П. Белецкий, в последние предреволюционные годы хорошо изучивший (в том числе и по долгу службы) жизнь и привычки «старца», в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства сформулировал своеобразное религиозное credo Распутина. Как писал Белецкий, сибирский странник считал, что человек, впитывая в себя грязь и порок, внедрял в телесную оболочку и те грехи, с которыми боролся, и таким образом совершал «преображение» своей души, омытой собственными грехами. Иначе говоря: не согрешишь — не покаешься. Эту примитивную философию, свойственную «широкой русской натуре», Распутин, юродствовавший, по словам З. Н. Гиппиус, постоянно и с большой сметкой («соображал, где сколько положить»), использовал в корыстных целях. Именно поэтому Гиппиус считала, что Распутин интересен только как тип: его похоть, тщеславие и страх она видела в русской острой безмерности и бескрайности: «Все до дна: и гик, и крик, и пляс, и гомерическое бахвальство. В эти минуты расчет и хитрая сметливость отступают от него. Ему действительно „море по колено“».