Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер

– Мы получим полное прощение?

– Вас будут судить честным судом. Вас и ваших сообщников.

– Что означает виселицу, как я и сказал. Виселицу для меня, и это лучше того, что ожидает других.

– Честный суд, – повторил Хорнблауэр. – С учетом всех смягчающих обстоятельств.

– Я готов присутствовать лишь на одном суде, – ответил Свит. – Где я буду свидетельствовать против Чодвика. Полное прощение для нас, честный суд для Чодвика. Таковы наши условия, сэр.

– Вы глупцы, – сказал Хорнблауэр. – Вы отбрасываете свой последний шанс на спасение. Сдайтесь сейчас, выпустите Чодвика, передайте мне корабль в исправном состоянии, и суд все это учтет. Иначе вас ждет смерть. Вот и все. Смерть. Что спасет вас от возмездия? Ничто.

– Прошу прощения, капитан, но нас спасет Бони, – сухо возразил старик.

– Вы верите слову Бонапарта? – проговорил Хорнблауэр, в отчаянии парируя этот неожиданный выпад. – Да, он будет счастлив заполучить судно, но что ждет вас? Бонапарт не станет поддерживать мятежников – его собственная власть опирается на армию. Он выдаст вас Англии для острастки своим людям.

Это был выстрел наугад, и он попал в «молоко». Свит убрал пистолет за пояс, вытащил из кармана три письма и помахал ими перед Хорнблауэром:

– Вот письмо от военного губернатора Харбор-Грейса. Здесь всего лишь обещают, что нас примут. А вот от префекта департамента Внутренней Сены. Он обещает нам провиант и воду в случае нужды. А это из Парижа, доставлено курьерской почтой. В нем нам обещают неприкосновенность, французское гражданство и пенсию для каждого после шестидесяти лет. Подписано: «Мария Луиза, императрица, королева и регентша». Бони не откажется от слова, данного его женой.

– Вы вступили в сношения с берегом?! – Хорнблауэр не мог даже изобразить спокойствие.

– Да, – ответил старик. – И вы, капитан, сделали бы так же, если бы вам грозила порка на всех кораблях эскадры[38].

Бесполезно было продолжать этот разговор. Бунтовщики не желали принимать ничьих условий, кроме собственных, и аргументов у Хорнблауэра не осталось. Он не видел признаков раскола на борту. Но может, если дать им время на размышления… если они хотя бы несколько часов подумают о том, что за них взялся сам Хорнблауэр, их решимость пойдет на убыль. Может, среди мятежников есть умеренные и они, спасая свою шею, отобьют корабль у главарей. Или команда доберется до спиртного (Хорнблауэр был совершенно ошарашен тем, что взбунтовавшиеся британские моряки не пьяны в стельку). Или произойдет что-нибудь еще. Однако он должен был удалиться гордо, а не поджав хвост.

– Так вы не только бунтовщики, но и предатели? Мне следовало об этом догадаться. Мне следовало знать, что вы за мразь. Я не желаю осквернять свои легкие, дыша одним с вами воздухом.

Он повернулся к борту и подозвал шлюпку.

– Мы такая мразь, – ответил старик, – что отпустим вас, хотя могли бы запереть в кубрике вместе с Чодвиком. Мы могли бы дать вам испробовать девятихвостую кошку, коммодор сэр Горацио Хорнблауэр. Понравилось бы вам это, сэр? Вспоминайте завтра: если ваша кожа по-прежнему у вас на ребрах, так это потому, что мы вас пощадили. Желаю здравствовать, капитан.

В последних словах было столько яда, что у Хорнблауэра мороз пробежал по коже: ему отчетливо представилось то, о чем говорил Свит. Подлезая под абордажную сетку, он совсем не чувствовал, что отступает с гордо поднятой головой.

Шлюпка запрыгала на волнах, за ее кормой мерно покачивалась «Молния». Хорнблауэр переводил взгляд с одного брига на другой: два судна-близнеца, единственное отличие – белый крест заплатки на фор-марселе «Молнии». Какая ирония, что даже его опытный глаз не видит разницы между бригом, чья команда хранит верность королю, и кораблем мятежников. От этой мысли ему сделалось еще горше: переговоры с бунтовщиками закончились полным и сокрушительным провалом. Никакой надежды, что они смягчат условия. Ему предстоит выбор: пообещать им безоговорочную амнистию или загнать их в руки Бонапарту. В обоих случаях он покажет себя никчемным офицером: так с заданием справился бы последний желторотый мичман. Время пока не торопило, поскольку известие о мятеже еще не достигло флота, но, если среди бунтовщиков не возникнет раскол – а Хорнблауэр не думал, что раскол возможен, – промедление ничего не даст.

Шлюпка была сейчас ровно на половине пути между двумя бригами; с двумя этими судами у побережья Нормандии он столько бы мог сделать! Весь эстуарий Сены оказался бы в его власти! Горечь захлестнула с головой, и тут он решительно взял себя в руки. Ему пришла мысль, а с ней – и привычные симптомы: сухость во рту, покалывание в ногах, участившееся сердцебиение. Хорнблауэр смотрел то на один бриг, то на другой, а расчеты ветра, прилива, времени захода и восхода происходили в голове сами собой, без всякого сознательного усилия.

– Поднажмите, ребята, – сказал он гребцам, и они поднажали, но для его теперешнего нетерпения скорость все равно была слишком мала.

Браун глядел на своего капитана искоса, силясь вообразить, что тот придумал; сам Браун, знавший ровно столько же, сколько Хорнблауэр, не видел никакого выхода. Ему было известно только одно: капитан то и дело оглядывается через плечо на мятежный бриг.

– Весла! – рявкнул Браун, и по сигналу вахтенного офицера шлюпка подошла к борту.

Загребной уцепился багром за руслень, Хорнблауэр с неловкой торопливостью, которой не мог сдержать, перелез через борт. На шканцах ждал Фримен. Хорнблауэр отсалютовал ему и, еще держа пальцы у треуголки, отдал первый приказ:

– Мистер Фримен, будьте добры позвать парусного мастера. И всех его помощников, и всех матросов, кто умеет держать иголку и гардаман.

– Есть, сэр.

Приказ есть приказ, даже такой дикий: шить паруса во время переговоров с бунтовщиками. Хорнблауэр глядел на «Молнию», которая по-прежнему лежала в дрейфе вне досягаемости для