Озарения - Артюр Рембо

Артюр Рембо

Озарения

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© Евгений Шешин (перевод), 2015

© ООО «Литео», 2015

Артюр Рембо, фото Этьен Каржа

Illuminations. Озарения

Après le Déluge

Aussitôt que l’idée du Déluge se fut rassise,

Un lièvre s’arrêta dans les sainfoins et les clochettes mouvantes, et dit sa prière à l’arc-en-ciel à travers la toile de l’araignée.

Oh! les pierres précieuses qui se cachaient, – les fleurs qui regardaient déjà.

Dans la grande rue sale, les étals se dressèrent, et l’on tira les barques vers la mer étagée là-haut comme sur les gravures.

Le sang coula, chez Barbe-Bleue, – aux abattoirs, – dans les cirques, où le sceau de Dieu blêmit les fenêtres. Le sang et le lait coulèrent.

Les castors bâtirent. Les «mazagrans» fumèrent dans les estaminets.

Dans la grande maison de vitres encore ruisselante, les enfants en deuil regardèrent les merveilleuses images. Une porte claqua – et, sur la place du hameau, l’enfant tourna ses bras, compris des girouettes et des coqs des clochers de partout, sous l’éclatante giboulée.

Madame établit un piano dans les Alpes. La messe et les premières communions se célébrèrent aux cent mille autels de la cathédrale.

Les caravanes partirent. Et le Splendide Hôtel fut bâti dans le chaos de glaces et de nuit du pôle.

Depuis lors, la Lune entendit les chacals piaulant par les déserts de thym, – et les églogues en sabots grognant dans le verger. Puis, dans la futaie violette, bourgeonnante, Eucharis me dit que c’était le printemps.

– Sourds, étang, – Écume, roule sur le pont et passe par-dessus les bois; – draps noirs et orgues, éclairs et tonnerre, – montez et roulez; – Eaux et tristesses, montez et relevez les Déluges.

Car depuis qu’ils se sont dissipés, – oh, les pierres précieuses s’enfouissant, et les fleurs ouvertes! – c’est un ennui! et la Reine, la Sorcière qui allume sa braise dans le pot de terre, ne voudra jamais nous raconter ce qu’elle sait, et que nous ignorons.

После Потопа

Как только сошла на нет идея Потопа, заяц в зарослях замер люцерны и колокольчиков движимых ветром, к радуге сквозь паутину молитву свою обратил.

О! драгоценные камни, что прятались (в травах), − цветы, что раскрылись уже.

На грязной улице выросли, как грибы, столики торговцев, лодки тащили к морю, вздымавшемуся, как на гравюрах,

Во владеньях Синей Бороды текла кровь, − на бойнях, − под сводами цирков, где окна отмечены были бледной печатью Бога. Кровь и млеко текли.

Трудились бобры. В кафе пар шёл от высоких стаканов с «мазаграном»[1].

В просторном доме, чьи стекла струились ещё, дети в траурных платьях разглядывали чудесные картинки.

Хлопнула дверь – и на деревенской площади ребёнок руки свои устремил к слепящему ливню, неся собранные отовсюду флюгера и петухов с колоколен.

Мадам в Альпах поставила фортепиано. Мессу служили и первые славословили причастия у ста тысяч алтарей собора.

Отправлялись в путь караваны. И Великолепный Отель был возведён в хаосе льдов и ночи полярной.

С той поры Луна внимала вою шакалов в заросших чабрецом пустошах, − и эклогам в сабо, поскрипывающим в саду. Потом, в фиалковой чаще, среди набухающих почек, Эухарис сказала мне, что пришла весна.

− Пруд, забей, словно ключ, − вспенься, хлынь через мост и над лесами волны свои кати; − чёрные простыни и оргàны, молнии и гром, − взметнитесь и прокатитесь; − Воды и печали, поднимайтесь и пробуждайте Потопы.

Ведь с той поры, как они сошли на нет, − о, драгоценные камни, прячущиеся в травах и раскрывшиеся цветы! – настала скука! и Королева, Колдунья, что дует на угли в глиняном горшке, никогда не пожелает рассказать нам то, что знает она и что мы не замечаем.

Enfance

I

Cette idole, yeux noirs et crin jaune, sans parents ni cour, plus noble que la fable, mexicaine et flamande; son domaine, azur et verdure insolents, court sur des plages nommées, par des vagues sans vaisseaux, de noms férocement grecs, slaves, celtiques.

A la lisière de la forêt, – les fleurs de rêve tintent, éclatent, éclairent, – la fille à lèvre d’orange, les genoux croisés dans le clair déluge qui sourd des prés, nudité qu’ombrent, traversent et habillent les arcs-en-ciel, la flore, la mer.

Dames qui tournoient sur les terrasses voisines de la mer; enfantes et géantes, superbes noires dans la mousse vert-de-gris, bijoux debout sur le sol gras des bosquets et des jardinets dégelés, – jeunes mères et grandes soeurs aux regards pleins de pèlerinages, sultanes, princesses de démarche et de costumes tyranniques, petites étrangères et personnes doucement malheureuses.

Quel ennui, l’heure du «cher corps» et «cher coeur»!

II

C’est elle, la petite morte, derrière les rosiers. – La jeune maman trépassée descend le perron. – La calèche du cousin crie sur le sable. – Le petit frère – (il est aux Indes!) là, devant le couchant, sur le pré d’oeillets, – les vieux qu’on a enterrés tout droits dans le rempart aux giroflées.

L’essaim des feuilles d’or entoure la maison du général. Ils sont dans le midi. – On suit la route rouge pour arriver à l’auberge vide. Le château est à vendre; les persiennes sont détachées. – Le curé aura emporté la clef de l’église. – Autour du parc, les loges des gardes sont inhabitées. Les palissades sont si hautes qu’on ne voit que les cimes bruissantes. D’ailleurs il n’y a rien à voir là dedans.

Les prés remontent au hameaux sans coqs, sans enclumes. L’écluse est levée. O les calvaires et les moulins du désert, les îles et les meules!

Des fleurs magiques bourdonnaient. Les talus le berçaient. Des bêtes d’une élégance fabuleuse circulaient. Les nuées s’amassaient sur la haute mer faite d’une éternité de chaudes larmes.

III

Au bois il y a un oiseau, son chant vous arrête et vous fait rougir.

Il y a une horloge qui ne sonne pas.

Il y a une fondrière avec un nid de bêtes blanches.

Il y a une cathédrale qui descend et un lac qui monte.

Il y a une petite voiture abandonnée dans le taillis ou qui descend le sentier en courant, enrubannée.

Il y a une troupe de petits comédiens en costumes, aperçus sur la route à travers la lisière du bois.

Il y a enfin, quand l’on a faim et soif, quelqu’un qui vous chasse.

IV

Je suis le saint, en prière sur la terrasse, comme les bêtes pacifiques paissent jusqu’à la mer de Palestine.

Je suis le savant au fauteuil sombre. Les branches et la pluie se jettent à la croisée de la bibliothèque.

Je suis le piéton de la grand’route par les bois nains; la rumeur des écluses couvre mes pas. Je vois longtemps la mélancolique lessive d’or du couchant.

Je serais bien l’enfant abandonné sur la jetée partie à la haute mer, le petit valet suivant l’allée dont le front touche le ciel.

Les sentiers sont âpres. Les monticules se couvrent de genêts. L’air est immobile. Que les oiseaux et les sources sont loin! Ce ne peut être que la fin du monde, en avançant.

V

Qu’on me loue enfin ce tombeau, blanchi à la chaux avec les lignes du ciment en relief, – très loin sous la terre.

Je m’accoude à la table, la lampe éclaire très vivement ces journaux que je suis idiot de relire, ces livres sans intérêt.

A une distance énorme au-dessus de mon salon souterrain, les maisons s’implantent, les brumes s’assemblent. La boue est rouge ou noire. Ville monstrueuse, nuit sans fin!

Moins haut, sont des égouts. Aux côtés, rien que l’épaisseur du globe. Peut-être les gouffres d’azur, des puits de feu? C’est peut-être sur ces plans que se rencontrent lunes et comètes, mers et fables.

Aux heures d’amertume, je m’imagine des boules de saphir, de métal. Je suis maître du silence. Pourquoi une apparence de soupirail blêmirait-elle au coin de la voûte

Детство

I

Этот идол, черноглазый, златогривый, сирота, ни кола – ни двора, он возвышенней сказки − мексиканской, фламадской; его владенья, лазурь и зелень, дерзко бегут по взморьям, которым волны, не знавшие кораблей, дали свирепые имена − греческие, славянские, кельтские.

На опушке лесной − цветы грёзы, вспыхнув, сияют, звенят, − девочка, оранжевы губы её, сжаты колени в потоке света, льющемся с лугов, наготу осеняют, пронзают, скрывают травы, радуги, море.

Дамы кружàтся на террасах у моря; инфанты и великанши, чернокожие красавицы в медно-зелёный одетые мох, драгоценные камни на оттаявшем дрожат чернозёме цветников и садов, − юные матери, старшие сёстры, их взгляды полны дальних странствий, султанши, принцесс сумасбродны наряды и властны шаги, чужестранки и те, кто страдает безмолвно.

Какая скука – час «милого тела «и «милого сердца «!

II

Там, где розы растут − там она, малютка, мертва − юная мама, она умерла, сходит с крыльца. − скрипит по песку коляска кузена. – младший брат(он в Индии!) − там, к закату лицом, на лугу среди гвоздик. − Стариков схоронили рядом за крепостной стеной, поросшей левкоем.

Дом генерала в осаде листвы золотой. Семейство на юге. – Дорóгой заката дойдёшь до корчмы опустевшей. Зáмок продают; ставни сняли, − кюре, вероятно, унёс ключ от церкви, − сторожки вкруг парка безлюдны. Ограды так высоки – лишь шумные кроны видишь над ними. Впрочем, там и смотреть-то не на что.

Луга к деревням подступают – там не поют петухи, в кузницах тихо. Не работает шлюз. О, придорожные могилы, заброшенные мельницы, острова и стога!

Волшебные гудели цветы. Склоны качали его. Сказочной красоты животные сновали вокруг. Грозовые тучи собирались над волнуемым морем горячих, вечность льющихся слёз.

III

Есть птица в лесу – заслышав её, вы стоите, краснея.

Есть часы – они никогда не звонят.

Есть нора – там белые копошатся зверьки.

Есть собор, он клонится дóлу и озеро устремлённое ввысь.

Есть повозка, брошенная в лесу, или вот она вниз по дорожке, вся в лентах, проносится мимо.

Есть шайка бродяг-комедьянтов в костюмах своих шутовских – меж стволов их фигуры видны на дороге лесной.

Есть, наконец, тот, кто прогонит тебя, когда ты голоден и мучим жаждой.

IV

Я святой, на террасе молящийся, − мирно пасутся стада повсюду до Палестинского моря.

Я учёный в сумрачном кресле. В окно библиотеки хлещет дождь, ветки стучат.

Я путник, по дороге бредущий в лесу низкорослом; шум от шлюзов мои заглушает шаги. Я часами смотрю, как печально полощет закат своё золотое бельё.

Я охотно стал бы ребёнком, забытым на пирсе далеко выступающем в море, или слугой, что идёт по аллее, лбом касаясь небес.

С трудом проходимые тропы. Невысокие эти холмы покрываются дроком. Ни ветерка. Как далеко птицы и родники! Продвигаясь вперёд, вскоре, наверно, придёшь на край света.

V

Кто бы мне сдал, наконец, эту могилу, всю белую от извёстки, с надгробья рельефными строчками, − поглубже под землёй.

Локтями упершись в стол под яркою лампой, − взялся я, идиот, перечитывать вчерашние газеты и тоску наводящие книги.

Наверху, над моим подземным салоном в землю врастают дома, стелятся туманы. Грязь либо красна, либо черна. Город-монстр, ночь без конца!