Озарения - Артюр Рембо

Des routes bordées de grilles et de murs, contenant à peine leurs bosquets, et les atroces fleurs qu’on appellerait coeurs et soeurs, Damas damnant de langueur, – possessions de féeriques aristocraties ultra-Rhénanes, Japonaises, Guaranies, propres encore à recevoir la musique des anciens, – et il y a des auberges qui pour toujours n’ouvrent déjà plus – il y a des princesses, et si tu n’es pas trop accablé, l’étude des astres. – Le ciel.

Le matin où, avec Elle, vous vous débattîtes parmi ces éclats de neige, les lèvres vertes, les glaces, les drapeaux noirs et les rayons bleus, et les parfums pourpres du soleil des pôles, – ta force.

Метрополитен

От пролива цвета индиго к морям Оссиана, над оранжево-розовым песком, − который небо омыло, став как вино, − взмыли ввысь и тотчас накрыли друг друга крестообразно бульвары хрустальные, немедленно заселённые молодожёнов бедными семьями, которые в лавках фруктовых пополняют запасы свои. Ни следа роскоши. − Город!

От пустыни битума бегут во весь дух с простынями туманов эшелоны пугающей видом своим пехоты разгромленной, − к небесам, которые отступают пред ними и в смятеньи на землю нисходят чёрным дымом, самым, что ни есть зловещим, которым можно было бы в траур одеть Океан, каски, колёса, лодки, лошадиные крупы. − Баталия!

Голову подними: этот арочный мост деревянный, последние огороды Самарии; эти маски, красками яркими вспыхнувшие под фонарём, исхлестанным ночью холодной; ундина, в платье из шорохов сотканном, дурачится в низовье реки, эти излучающие свет черепа в зарослях гороха и другие фантасмагории − деревня.

По краям дорог – решётки железные, стены, едва сдерживающие кустов и деревьев напор, и жестокие цветы, которые мы бы назвали сердцами и сёстрами, Дамаск, от бессилья проклятьями сыплющий, − владенья феерических аристократий – зарейнских, японских, гуаранийских, ещё способных слышать музыку древних, и харчевни, которым уже никогда не открыться, принцессы и, если ты не слишком устал, астральный этюд − небо. Утро, которым с Ней вы боролись среди искрящихся снегов, эти зелёные губы, льдины, знамёна чёрные и голубые лучи, и ароматы пурпурные полярного солнца − сила твоя.

Barbare

Bien après les jours et les saisons, et les êtres et les pays,

Le pavillon en viande saignante sur la soie des mers et des fleurs arctiques; (elles n’existent pas.)

Remis des vieilles fanfares d’héroïsme – qui nous attaquent encore le coeur et la tête, – loin des anciens assassins -

Oh! le pavillon en viande saignante sur la soie des mers et des fleurs arctiques; (elles n’existent pas.)

Douceurs!

Les brasiers, pleuvant aux rafales de givre, – Douceurs! – les feux à la pluie du vent de diamants jetée par le coeur terrestre éternellement carbonisé pour nous. – O monde! -

(Loin de vieilles retraites et des vieilles flammes qu’on entend, qu’on sent,)

Les brasiers et les écumes. La musique, virement des gouffres et chocs des glaçons aux astres.

O douceurs, ô monde, ô musique! Et là, les formes, les sueurs, les chevelures et les yeux, flottant. Et les larmes blanches, bouillantes, – ô douceurs! – et la voix féminine arrivée au fond des volcans et des grottes arctiques…

Le pavillon…

Первобытное

Когда не будет ни дней, ни времён, ни существ, ни стран,

Знамя на древке сочащимся мясом кровавым над шёлком морей и полярных цветов (их не существует.)

Вновь из забвенья вернёт фанфары ушедших эпох героизма − которые атакуют ещё головы наши и наши сердца – вдали от ассасинов прошлого —

О! Знамя на древке сочащимся мясом кровавым над шёлком морей и полярных цветов (их не существует.)

Услады!

Угли пожарищ ночных льющихся с неба на ветрах обжигающих льдинками, − Услады! – огни сквозь завесу дождя искрящегося алмазами ветра, из сердца земного исторгнутого и в угль веками для нас превращённого, – О, мир! —

От убежищ забытых вдали и от давно отгоревших костров, которых слышен ещё треск и доносится запах,)

Угли и пена. Музыка, бездн поворот, столкновение льдин со звёздами.

О, Услады, о, мир, о, музыка! Там − плывущие формы, капли пота, волосы и глаза. И вскипающие, добелà нагретые слёзы, − о, услады! – голос женский во чреве вулканов и гротов арктических.

Знамя…

Solde

À vendre ce que les Juifs n’ont pas vendu, ce que noblesse ni crime n’ont goûté, ce qu’ignorent l’amour maudit et la probité infernale des masses, ce que le temps ni la science n’ont pas à reconnaître:

Les Voix reconstituées; l’éveil fraternel de toutes les énergies chorales et orchestrales et leurs applications instantanées, l’occasion, unique, de dégager nos sens!

À vendre les Corps sans prix, hors de toute race, de tout monde, de tout sexe, de toute descendance! Les richesses jaillissant à chaque démarche! Solde de diamants sans contrôle!

À vendre l’anarchie pour les masses; la satisfaction irrépressible pour les amateurs supérieurs; la mort atroce pour les fidèles et les amants!

À vendre les habitations et les migrations, sports, féeries et comforts parfaits, et le bruit, le mouvement et l’avenir qu’ils font!

À vendre les applications de calcul et les sauts d’harmonie inouïs! Les trouvailles et les termes non soupçonnés, possession immédiate,

Élan insensé et infini aux splendeurs invisibles, aux délices insensibles, – et ses secrets affolants pour chaque vice – et sa gaîté effrayante pour la foule —

– À vendre les Corps, les voix, l’immense opulence inquestionnable, ce qu’on ne vendra jamais. Les vendeurs ne sont pas à bout de solde! Les voyageurs n’ont pas à rendre leur commission de si tôt!

Распродажа

На продажу всё, что не продали Евреи, всё, что не вскусили ни благородные, ни злодеи мира сего, всё, что вниманьем своим обошла и прóклятая любовь, и масс инфернальная честность, всё, что останется скрытым для времени и для науки.

Голоса, вновь обретшие силу; братское пробужденье всей мощи оркестра и хора и мгновенные их приложенья: возможность, которая второй раз не представится, освободить наши чувства.

Продаются бесценные Тела, ни к какой расе не относящиеся, не принадлежащие ни к какому миру, полу, линии рода! Сокровищ фонтаны на каждом шагу! Бесконтрольная распродажа алмазов! Продаётся анархия − массам; высшим же ценителям чего бы то ни было – чувство глубочайшего удовлетворенья, которое никакими репрессиями подавить невозможно; правоверным и любовникам − жестокая смерть! Продаются разрешенья на въезд и виды на жительство, спортивные состязанья, феерии и совершенный комфорт, шум и движенье и то будущее, которое они создают! На продажу – бухгалтерские приложенья и неслыханные скачкú гармонии! В немедленное владенье – находки и сроки поставок, о которых не подозревали,

Бесконечный, лишённый всякого смысла порыв к незримым великолепьям, к наслажденьям неосязаемым, − и для всякого порока пагубные порыва этого тайны, − и его восторг, толпу повергающий в ужас −

Продаются Тела, голоса, и никем не оспариваемое всеобщее изобилье, всё то, что никогда не продашь. Торговцы не кончили распродажу! Коммивояжёрам ещё рано считать свой процент!

Fairy

Pour Hélène se conjurèrent les sèves ornementales dans les ombres vierges et les clartés impassibles dans le silence astral. L’ardeur de l’étè fût confiée à des oiseaux muets et l’indolence requise à une marque de deuils sans prix par des anses d’amours morts et de parfums affaissés.

– Après le moment de l’air des bûcheronnes à la rumeur du torrent sous la ruine des bois, de la sonnerie des bestiaux à l’écho des vals, et des cris des steppes. —

Pour l’enfance d’Hélène frissonnèrent les fourrures et les ombres, – et le sein des pauvres, et les légendes du ciel.

Et ses yeux et sa danse supérieurs encore aux éclats précieux, aux influences froides, au plaisir du décor et de l’heure uniques.

Fairy

Ради Елены слились взошедших орнаменты севов в сумерках девичьих и к юдоли сует равнодушные светочи в звёздном безмолвии.

Жар лета был птицам немым препоручен, а безучастность, приличий соблюдения ради, − бесценной ладье похоронной посредством уключин любовей, угасших навеки, ароматов едва различимых.

– В свой черёд дровосеков подруги свои арии спели в сопровожденьи ворчливом ручья, в руинах темнеющих леса, звякал скот бубенцами, с пастбищ гонимый под вечер эхом долин, степей остывающих криками. —

Ради детства Елены дрожь охватила меха и пугливые тени − и впавшую грудь бедняков, и неба легенды.

И очи её и танец даже выше взорвавшихся самоцветами капель, выше влияний холодных, наслаждения выше единственными в своём роде декором и мигом.

Guerre

Enfant, certains ciels ont affiné mon optique: tous les caractères nuancèrent ma physionomie. Les Phénomènes s’émurent. – À présent, l’inflexion éternelle des moments et l’infini des mathématiques me chassent par ce monde où je subis tous les succès civils, respecté de l’enfance étrange et des affections énormes. – Je songe à une Guerre de droit ou de force, de logique bien imprévue.

C’est aussi simple qu’une phrase musicale.

Война

В детстве оптический механизм моих глаз сделался изощрённей от постоянного наблюденья за изменчивым разнообразием небес. Всех характеров черты добавили нюансов к моей физиономии. Ожили Фенóмены. Ныне мгновений вечная инфлексия[7] и математическая бесконечность преследуют меня повсюду в этом мире, где я на себе ощущаю гражданского общества всевозможные успехи, где странное детство моё предо мною склоняет главу рядом с мимолётными, выходящими за привычные рамки, увлеченьями. − Я грежу о Войне, мною развязанной, по праву или с позиции силы, по логике, которую невозможно предугадать.

Это так же просто, как музыкальная фраза.

Jeunesse

I

Dimanche

Les calculs de côté, l’inévitable descente du ciel, et la visite des souvenirs et la séance des rythmes occupent la demeure, la tête et le monde de l’esprit.

– Un cheval détale sur le turf suburbain, et le long des cultures et des boisements, percé par la peste carbonique. Une misérable femme de drame, quelque part dans le monde, soupire après des abandons improbables. Les desperadoes languissent après l’orage, l’ivresse et les blessures. De petits enfants étouffent des malédictions le long des rivières. —

Reprenons l’étude au bruit de l’oeuvre dévorante qui se rassemble et remonte dans les masses.

II

Sonnet

Homme de constitution ordinaire, la chair n’était-elle pas un fruit pendu dans le verger, – o journées enfantes! le corps un trésor à prodiguer; – o aimer, le péril ou la force de Psyché? La terre avait des versants fertiles en princes et en artistes, et la descendance et la race nous poussaient aux crimes et aux deuils: le monde, votre fortune et votre péril. Mais à présent, ce labeur comblé, – toi, tes calculs, – toi, tes impatiences, – ne sont plus que votre danse et votre voix, non fixées et point forcées, quoique d’un double événement d’invention et de succès + une raison, – en l’humanité fraternelle et discrète par l’univers sans images; – la force et le droit réfléchissent la danse et la voix à présent seulement appréciées.