Цитадель Гипонерос - Пьер Бордаж

Глава 1

Долгие девяносто лет я полагал — довольно будет того, что я наблюдаю за миром, чтобы по праву зваться человеком, и поэтому все долгих девяносто лет я от мира отстранялся. Я посчитал — довольно будет уединиться, чтобы постичь механизмы, управляющие Вселенной, и заточил себя в лабиринтах рассуждений. Я прожил больше шестидесяти стандартных лет на мертвой звезде в самом сердце Млечного Пути. Я считал себя авангардом человечества, а тащился в хвосте. Я думал — с меня будет довольно засвидетельствовать приход пустоты, чтобы мое существование было оправдано. Несотворенный разрастался у меня на глазах и пожирал миллионы звезды, а я довольствовался тем, что сокрушался о них. Я похоронил Наума Арратана, моего товарища по путешествию, и должен признаться, что его смерть принесла мне огромное облегчение, потому что я испытывал отвратительное чувство ненависти к нему. Мы прожили более тридцати лет в ужасной тесноте, и я отказывался видеть себя в зеркале, которым он послужил для меня. Теперь я понимаю, что не мог простить ему поражения: наш корабль вышел из строя, и ему, специалисту по робототехнике, не удалось вернуть к жизни ни одного из бесчисленного количества андроидов, роботов и прочих контроллеров мемодисков, застрявших еще до нас на этой мертвой звезде. По странной прихоти судьбы мы были обречены жить до конца времен на технологичнейшем из кладбищ, среди сотен кораблей, символов человеческой гордыни и неудач…

Я оставался в одиночестве тридцать лет, медленно превращаясь в животное, теряя человечность. Поселившаяся внутри ярость не позволяла мне погрузиться в самое себя, искать убежища в мирных глубинах души. Несомненно, я подсознательно надеялся, что небытие поглотит меня и положит конец моим мучениям. Ничего подобного не произошло: мертвая звезда, которую я назвал Арратаном под влиянием своего рода запоздалых угрызений совести, не сдавалась хватке пустоты. Я был далек от разгадки причин этого необъяснимого феномена…

Тиксу Оти долго блуждал взглядом по кладбищу кораблей — полузанесенных землей, раскинувшихся без числа и счета. Казалось, они будто нарочно явились на эту пустынную планету, словно гигантские ящерицы с Двусезонья, которые под закат своей жизни уходили в одним лишь им известные места, и там предавались смерти.

С виду судна относились к срединным эпохам — периоду между 4000 и 6000 гг. нафлинской эры. Скорее всего, они использовали технологию скачков Шлаара, чтобы достичь сердца галактики, за тысячи световых лет от тех мест, откуда взлетели. Корабли разнились по форме и размерам, но металлические сплавы, использованные в обшивке их фюзеляжей, были одними и теми же. Их верхние палубы одинаково украшали множество антенн, параболоидов, башенок, лесенок, галерей и всевозможных уступов в духе барокко, от которых веяло срединновековьем.

В небе, затянутом бархатом — черным и непрозрачным, — не сияло ни единой звезды. Рассеянное свечение, в котором проступали покореженные контуры суден, словно исходило от самой земли, странной и ноздреватой.

До Тиксу доносился непрестанный приглушенный гул, напоминавший рокот двигателя или, точнее, бесконечные содрогания гигантских мусородробилок на Оранже. Он понятия не имел, где очутился; не знал, отчего антра перенесла его на эту пустынную планету, где к лютому, невыносимому холоду добавились невнятные светотени. Не считал он и того, на скольких мирах побывал с тех пор, как покинул Мать-Землю — быть может, на пяти сотнях, быть может, больше. Насколько ясно предстала ему в пещере Гимлаев хранительница врат, настолько извилистыми, размытыми оказались пути.

Необходимая для путешествия с антрой энергия начала его оставлять; времени на восстановление после переноса от этого требовалось все больше и больше, и навести внутреннее безмолвие становилось все труднее, как будто его сущность понемногу рассеивалась в эфирных переходах. Временами Тиксу забывал, зачем отправился в путь, и чувствовал себя так, словно утопал в бездне тоски и исступления. Порой же он заливался слезами, вспомнив двух женщин, что были его жизнью, Афикит и Йелль. Иногда ему казалось, что он оставил их только накануне, и все еще дышал запахом и теплом тела Афикит, иногда ему казалось, что они — лишь обрывки давно минувшего существования. Одолевало зловещее предчувствие, что случилась беда, что Анги Сиракузские со своими союзниками воспользовались его отсутствием, чтобы схватить женщин. Тогда у него сводило живот и наваливалась жестокая тошнота, оставляющая вкус желчи в горле.

Ему чудилось, будто он слышит сквозь пространство и время серьезный детский голосок Йелли:

— Вчера вечером блуф сожрал миллионы звезд…

Он спрашивал себя, что за безумие толкнуло его расстаться с женой и дочерью, в которых воплотились сами невинность и красота. В голове оранжанина вихрем кружились образы и ощущения, возродившиеся из прошлого, которое он считал навсегда похороненным, отрывки забытых снов. И впрямь — он ли был тем жалким служащим ГТК с Двусезонья, душной и влажной планеты Окраин? Его ли спасал от гигантских ящериц реки Агрипам могучий Качо Марум, има лесных садумба? Неужели это действительно он пустился вслед за прекрасной высокомерной сиракузянкой, нежданно-негаданно распахнувшей двери его агентства? Неужели это он, при поддержке земляка, Било Майтрелли, вырвал ее из лап работорговцев Красной Точки? Неужели именно его она посвятила в тайну звука жизни, стоя у деремата в доме франсао? Неужели это он забрал ее из монастыря абсуратов на Селп Дик, чтобы отвезти на остров злымонов? Неужели впрямь это он соединился с ней узами брака посреди тропического леса Ноухенланда? И именно его она любила все эти шестнадцать лет на Матери-Земле? Неужели она сделала ему этот бесценный подарок, который звался Йеллью? Как понять, не порождены ли эти воспоминания его воспаленным воображением? Не проснется ли он, дрожа, весь в поту, в доме своего дяди в Фосиле?

Тиксу преследовали города, пейзажи, лица. Он оставил в каждом из пройденных миров частичку себя, словно пыль, которая оседает на мебели, и все же к ней не липнет. Чаще всего он проскальзывал всего лишь анонимной тенью, попрошайкой, выклянчившим немножко еды, чтобы подкрепить силы, но порой случайно возникал посреди площади или улицы, и местное население его принимало за пророка, за бога или за сеньора Ящерицу (то есть, собственно, за себя самого). Тогда ему приходилось выдумывать, как отделаться от своих приверженцев, пригрозив им, если требовалось, громом и молнией, и