Цитадель Гипонерос - Пьер Бордаж
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несмотря на то, что эти галереи, скупо освещенные немногочисленными плавающими шарами, будили в Адамане Муралле брезгливость и опаску, он парадоксальным образом в них чувствовал себя в безопасности… если, конечно, один из его защитников не окажется стирателем, нанятым каким-то кардиналом, или знатной сиракузской семьей, или профессиональной гильдией, или даже Императором Менати — возможность, которую экзарх поспешил отмести, припомнив о морфопсихологах, посменно выстаивавших перед сфероэкранами дворцового контроля. Способные различать скаитов — даже спрятавшихся под широкими капюшономи своих бурнусов — по сотням деталей, ускользающих от внимания обычных смертных, они ни за что не впустили бы защитника, в котором хоть на миг усомнились.
В застоялом воздухе витал душок тления. Все более редкие светошары колыхались в едва заметных порывах воздуха, и оттого отбрасываемый ими свет подрагивал. Пройдя мимо дюжины ржавых металлических дверей, закрытых на магнитные кодовые замки, двое остановились перед круглой бронированной дверью-шлюзом с современнейшими системами безопасности. Муффий вытащил из складки рясы крошечную черную коробочку и провел пальцами по клавиатуре на ней. Через несколько секунд один за другим прозвучали три щелчка, и дверь бесшумно повернулась на петлях. Защитники, застывшие в десяти шагах от двух священников, выглядели призраками.
Адаман Муралл подождал, пока Барофиль Двадцать пятый пройдет в черную пасть округлого люка, и по-ребячески скорчил за его спиной неодобрительную гримаску.
— Входите, мой дорогой Адаман!
Экзарх глубоко вздохнул и в свой черед вошел в скромную комнату со стенами и потолком, покрытыми опталиумом. Сенсорный шар налился белым светом и медленно облетел четыре прозрачных саркофага, установленных на постаментах криохранилища.
Стеклянные стенки слегка запотели от конденсата, и под этой пеленой проглядывали очертания недвижных тел. Известно, что по характеристикам сохранения ткань отличается от человеческих клеток, поэтому, чтобы предотвратить нежелательные химические реакции, крио-бальзамировщики епископского дворца сняли с тел одежду. Адаман Муралл, несмотря на свое отвращение, не смог не бросить хотя бы по взгляду на двух женщин, мужчину и девочку, более трех лет пролежавших замороженными. Женщины эти, хотя и совершенно отличавшиеся друг от друга, были невероятно красивы; у одной из них была белоснежная кожа, длинные волосы отливали золотом, а изящество черт лица не уступало совершенству ее тела (насколько доступно было оценить человеку Церкви, скованному обетом целомудрия).
— Афикит Алексу, — пояснил Непогрешимый Пастырь, когда впервые ввел своего секретаря в эту комнату. — Сиракузянка, и даже венисийка. Среди воителей безмолвия прозвана Найей Фикит, вселенской матерью… Единственная дочь Шри Алексу, одного из последних мастеров индисской науки.
— Индисской науки?
— Шаманские ритуалы, наподобие колдовства, мерзость. Чему вас учили в ВШСП? По всей вероятности, девчушка — плод ее романа с мужчиной по имени Тиксу Оти, гражданином Оранжа. Что касается двух других — их имена неизвестны, мы знаем лишь, что они жерзалемского происхождения..
При каждом посещении этой своеобразной экспозиции по лицу Барофиля Двадцать пятого, когда его взгляд падал на пару уроженцев Жер-Залема, проскальзывала неизъяснимая тень печали. Адаман Муралл догадывался, что вид этих мужчины и женщины, физически совершенно сходных — с длинными, гладкими волосами, выступающими надбровными дугами, с крючковатым носом, смуглой кожей, побронзовевшей от криогенных препаратов, с буйными и густыми волосами на лобках — воскрешал в муффии ужасное решение, которое он принял в первые месяцы своего восхождения на престол: полное уничтожение Жер-Залема, ледяного спутника планеты Франзия, и истребление ста сорока тысяч жителей, занесенных в Индекс как великих еретиков.
Экзарх же старался не задерживаться взглядом на теле девочки, где крио-бальзамировщики — видимо, не без нездорового смакования, — выставили вульву напоказ. О, этот разверстый, запретный плод! Он тем сильнее гипнотизировал священника, что был свеж, безволос, непристоен в своей крайней наготе. Адаман с ужасом осознавал, что подвержен той же испорченности, что и множество кардиналов. Он изо всех сил боролся с этим отвратительным влечением, и вместе с тем знал, что однажды сдастся, что обратится однажды к одной из подпольных организаций, поставляющих человеческую плоть, и, укрываясь в недоступности своих покоев, предастся самым низким из мерзостей.
Он отогнал навалившиеся на него мрачные мысли, прислонился к стене и уставился на муффия, который окаменел с повлажневшими глазами перед витриной. Поведение Непогрешимого Пастыря смущало его. Что побуждало Барофиля Двадцать пятого, человека, управлявшего спрутом с несколькими миллионами щупалец и несколькими сотнями миллиардов подданных, приходить сюда и медитировать между этими четырьмя телами в криосне? Был ли этот абсурдный ритуал как-то связан с его долгими одинокими прогулками в другие забытые галереи дворца? С тем таинственным внутренним голосом, на который он ссылался иногда?
Понимать своего сопланетника стоило Адаману Мураллу определенных трудов, хотя они с ним чуть ли не ежедневно виделись уже почти два стандартных года. Патрон был существом с двумя обличьями, как те двуликие скульптуры древних жа-хокуойских храмов на левантийских мирах: на публике он проявлял неумолимую решимость, устрашающий фанатизм, но стоило ему удалиться в свои покои, как его броня уверенности распадалась. Он выглядел подавленным тяжестью своей ноши, терзаемым сомнениями, снедаемым раскаянием. Его кабинет днем и ночью осаждали викарии — черные кудахчущие гарпии, постоянно требовавшие новых репрессий, на которые он почти неизменно соглашался. И вот, под давлением евнухов из Большой Овчарни к пыткам на огненном кресте и коллективным церковным службам со стиранием добавились публичные унижения — церемонии, во время которых кающиеся бичевали себя или пронзали себе животы тонкими золотистыми иглами из опталия, истязания супруга супругом или ребенка родителем, радикальные стирания и другие обряды, сходившиеся под общим знаменателем намеренного увечья тела и разума.
Муффий упал на колени и распростер руки. По его изможденным щекам потекли обильные слезы. У него налицо присутствовали все симптомы мистического блаженства, описанные великим Армонием д’Эстре в его голографическом эссе о благодати и других божественных проявлениях: глаза закатились, черты лица полнятся неистовым внутренним светом, рот приоткрыт, как если бы он припал к невидимому источнику небесных миров.
Не в первый раз Адаман Муралл наблюдал, как приходит в экстаз Барофиль Двадцать пятый, но это зрелище по-прежнему будило в нем беспокойное чувство. Неужели Верховному Пастырю Церкви, чтобы прийти к благодати, так
